Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

Оля Трегубова не успела надеть спецовки. Она была в своей нарядной, раздувающейся юбке. Работая без рукавиц, она уже успела докрасна натереть ладони. Ей еще не было больно, но ладони уже немного жгло. Растопырив пальцы, она махала руками, охлаждая их.

Ветер трепал вокруг разноцветных гребешков ее нестриженые, по-старомодному убранные волосы.

Она то и дело проворно взглядывала вдоль рельсов, откуда мог каждую минуту появиться состав.

Ее тачка еще не была полна, а уже Сметана напирал сзади, через рельсы, со своей пустой.

— Давай, давай! Нажимай!

Его лицо было ярко-розовым, жарким, опушенным зеленоватой пылью, как персик.

— Справляетесь? — спросил Маргулиес.

— Справляемся, — сказал, кряхтя, Тригер и бросил последнюю лопатку щебенки в Олину тачку.

— Катись. Следующий!

Он со звоном всадил лопату в кучу.

Оля подхватила тачку под рукоятки, натужилась, нажала, густо покраснела и с грохотом, с лязгом покатила тяжело прыгающую тачку через рельсы.

«Плохо, — подумал Маргулиес. — Такая незадача. Сюда бы еще, по крайней мере, двух надо поставить».

Но помочь было нечем.

— Запарились? — спросил он Сметану.

— Еще запаримся; подожди, хозяин, не все сразу. Наваливай!

Маргулиес взял из кучи несколько камешков и близко поднес их к очкам. Он осмотрел их внимательно со всех сторон, как в лупу.

— Хорошая щебенка, черт их возьми, — сказал он шепеляво и с удовлетворением бросил камешки в кучу. — Научились, наконец.

Он постоял, молча глядя, как Тригер с неумолимо упрямым лицом грузит тачку Сметаны, подумал.

— Только я вам вот что посоветую, ребятишки, — сказал он, — вы особенно не нажимайте. Полегонечку. Экономьте силы. Ровнее, ровнее. Самое главное, не выдохнуться к концу. Вся сила — в конце.

Тригер четко сбросил последнюю лопатку в тачку Сметаны.

— Катись. Следующий!

Сметана лихо хлопнул громадными брезентовыми рукавицами, похожими на ласты.

Подхватил тачку.

— Эх! Если б не эти сволочи… — злобно натужась, проговорил он. — Если б не эти две стервы…

Тут налетел Мося.

— Давид Львович!

Он налетел коршуном, чертом, вихрем.

— Товарищ начальник участка!.

Он орал во всю глотку, до хрипа.

— Честное слово! Товарищ Маргулиес! А то я буду просто-напросто всех подряд крыть матом! Вы же сами обещали не мешаться. И товарищи от центральных газет свидетели! Не срывайте мне, ради бога, ударную работу! Отойдите с фронта, не отрывайте мне ребят! А то я, честное, благородное слово, не ручаюсь!

Маргулиес добродушно улыбнулся.

— Ну! Ладно, ладно. Уйду. Только ты потише.

Но Мося не унимался.

— Одно из двух! — кричал он, ничего не слыша, кроме собственного голоса. — Или я десятник! Или я не десятник! Кто отвечает за смену? Я отвечаю за смену! Кому будет позор? Мне будет позор! На самом деле!. — И вдруг, обернувшись к Тригеру, рубя кулаком воздух: — Нажимай! Шевелись! Не срывай! Разговорчики! Темпочки, темпочки!.

Грохнула и поползла вторая порция бетона.

Маргулиес поправил за ушами оглобли очков и мелкой рысью обежал фронт работы.

Девушка делала на бумажке вторую отметку.

«Двадцать минут пятого!» — машинально отметил в уме Маргулиес.

Он направился к помосту.

Но Мося уже летел сломя голову наискось через настил, болтая перед собой развинченными руками, как голкипер.

— Давид Львович! — гневно кричал он. — Одно из двух!. Идите обедать! Ну вас!.

Маргулиес махнул рукой и повернул назад.

Сзади грохнула третья порция.

Сдерживая улыбку и внимательно смотря под ноги чтоб не напороться сапогом на гвоздь, он пробрался в тепляк.

XLVI

Дело налажено и пущено в ход.

Пока — он тут лишний. Действительно, можно свободно пройтись в столовую и пообедать.

Но сделать это сейчас было выше его сил. Обед не уйдет. Полчаса он постоит здесь. Через полчаса кое-что выяснится. Тогда уже можно будет спокойно поесть.

Между прочим, поесть бы не мешало.

Он присел на край опалубки. Он устроился так, чтобы не мешать кладке, но вместе с тем и видеть сквозь разобранную стенку тепляка работу бригады.

Здесь был громадный сумрак, прохваченный сложной системой ветров и сквозняков.

Он снял кепку и провел ладонью по высокой, пышной, гофрированной шевелюре.

Мимо него справа налево ребята катили гуськом тяжелые, до краев полные стерлинги.

Мокро грохотал бетон, сваливаемый в открытый трап опалубки.

Слева направо стерлинги возвращались пустые и легкие, как детские коляски, на легких высоких колесах со множеством тонких спиц.

Под колесами хрустела грязь.

Встречное движение колес и людей то и дело закрывало узкий квадрат разобранной стены.

Оно закрывало его мелким, моросящим мельканьем, сквозь которое так же мелко мелькала и моросила облитая тусклым солнцем площадка настила, испещренная быстро движущимися тенями работающей бригады.

Время мелькало и моросило секундами, и Маргулиесу не нужно было видеть работу во всех ее подробностях для того, чтобы знать, в каком положении она находится.

Он определял все ее фазы по множеству мельчайших звуков, четко долетавших снаружи.

Звонкий стук лопаты. Топот лаптей по настилу. Извилистый визг колеса. Лязг ковша. Шум воды. Прыгающий грохот тачки через рельсы. Звук опрокидывающегося барабана и вываливаемого, сползающего бетона. Голос. Крик. Слово.

Это все говорило ему о времени и ритме.

Он прислушался к звукам, он считал их, как пульс. Пульс был ровный, несколько убыстряющийся, свежий, хорошего наполнения.

Полузакрыв глаза и склонив голову, он прислушивался к звукам.

Он упивался ими.

Они баюкали его, усыпляли. Но это не был сон. Это была острая, напряженная полудремота, готовая каждый миг прерваться и перейти в деятельное бодрствование.

Время шло, и он шел вместе со временем, колено в колено. Они шли, он и время, как два бегуна, как бегун и его тень, распознавая секунды по мелькающим и моросящим снаружи звукам.

Главный звук — был звук опрокидывающегося барабана.

Этот звук обозначал — замес.

Он повторялся все чаще и чаще.

Маргулиес отметил его бессознательно двадцать пять раз.

Появился Корнеев.

— Давид, а? Как тебе нравится? Ищенко двадцать пять замесов в тридцать одну минуту! Ну-ну!

Значит, в час — приблизительно пятьдесят. В смену — четыреста. Если же учесть возможные остановки и потерю ритма — никак не меньше трехсот пятидесяти.

Это превышало самые смелые расчеты.

Обедать?

Нет, только не сейчас. Еще полчаса. Если за полчаса темп не упадет — тогда можно спокойно поесть.

— Хорошо.

Корнеев постоял и исчез.

«Тридцать восемь минут пятого», — отметил в уме Маргулиес.

Он продолжал сидеть, не меняя позы, и прислушивался к звукам работы. Они все учащались и учащались.

Время приближалось к шести.

Маргулиес выкарабкался из тепляка и стороной, осторожно, обошел площадку.

По настилу, неистово сверкая глазами, носился Мося. Площадка была окружена любопытными.

Маргулиес присел в отдалении на столбик. Он сидел, опустив руки между колен, и потирал ладони. Он не мог отвести глаз от движущихся тачек.

— А! Хозяин! Еще раз бувайте здоровы. Добрый вечер.

Маргулиес не слышал,

Фома Егорович, добродушно улыбаясь в свои полтавские, кукурузные усы, приветливо сияя твердыми четырехгранными американскими глазами, подошел сзади и положил ему на плечо крепкую руку.

— Сидит и смотрит! Ничего вокруг не видит и не слышит! Знаете, товарищ Маргулиес, что я вам расскажу, — так точно сидел наш американский волшебник Томас Альва Эдисон, когда они, с учениками, сконструировали электрическую лампочку сильного накаливанья с металлическим волоском в середине. Лампочка горела, а они сидели вокруг и смотрели, как она горит. Она горела, а они не могли пойти заснуть. Они должны были видеть продолжительность. Они сидели шестьдесят два часа перед столом в лаборатории.

Маргулиес еле заметно усмехнулся.

— Вы поэт, Фома Егорович.

— Нет. Я американский инженер — ни больше ни меньше. Лампочка горела, а они сидели в лаборатории, как привязанные к столу. Я вам это говорю. Это — история. Вы, товарищ Маргулиес, как тот наш маленький Эдисон. Томас Альва Эдисон! Как это будет выходить по-вашему, по-русскому? Фома Алексеевич Эдисон. Вы — Фома Алексеевич Эдисон.

Он весело расхохотался.

— Как вам нравится? — сказал Маргулиес, показывая глазами на новый настил перед машиной. — Совсем другая музыка, правда?

— Очень интересно, — сказал Фома Егорович. — Прямо замечательно.

Маргулиес самодовольно погладил колени.

Он отлично понимал, что американец сразу и по достоинству оценил их нововведение.