Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

Маргулиес самодовольно погладил колени.

Он отлично понимал, что американец сразу и по достоинству оценил их нововведение.

— Однако, Фома Алексеевич Эдисон-Маргулиес, пора и честь знать. Довольно смотреть на свою лампочку. Пойдем обедать, а то столовую закроют. Хорошо покушать никогда не мешает. А ваша лампочка не потухнет без вас. Она хорошо горит, ваша лампочка. Лампочка Ильича. Можете мне поверить. Вы ее хорошо зажгли. Очень хорошо. Я уже вижу.

— Пожалуй… Минут на двадцать…

— Пойдем, пойдем, там видно будет, на двадцать или на сколько. Кушать надо хорошо. Торопиться вредно, когда кушаешь.

Маргулиес медлил. Не на кого оставить участок. Корнеев исчез.

Он нерешительно озирался по сторонам.

— Идите шамать, Давид Львович! Обойдется без вас! — закричал ликующим голосом Мося, пробегая мимо, и вдруг хрипло заорал, бросая на американца молниеносные взгляды: — Нажми, нажми, нажми! Темпочки, темпочки! Разговорчики!

Фома Егорович и Маргулиес быстро пошли в столовую. Американец вытащил из кармана свернутые в трубку иллюстрированные американские журналы.

— Получил сегодня по почте из Штатов. Будем за обедом читать. Замечательный журнал. Его основал еще сам Вениамин Франклин. Сто пятьдесят лет выходит аккуратно каждую неделю, не так, как советские журналы. Посмотрите, какая реклама. Все, что вам угодно. Все американские фирмы. Мы будем рассматривать.

Они дошли до переезда.

Через переезд, широко и грубо шагая, шел Налбандов. Он стучал по рельсам палкой. Они поздоровались.

Налбандов вскинул голову и, твердо прищурясь, посмотрел в сторону, как бы прицеливаясь.

— Ваш участок?

— Мой.

— Одну минуточку, мистер Биксби…

Налбандов и Маргулиес отошли в сторону.

Ветер дул короткими горячими порывами. Солнца не было. Небо двигалось низко и тяжело, полное густых грифельных туч.

XLVII

Маргулиес слышал горячий запах черного пальто Налбандова. Запах кожи и ваксы. Но казалось, что это пахнут его борода и лоб.

— Что у вас тут происходит, Давид Львович? — спросил Налбандов небрежно.

— Видите ли… — начал Маргулиес.

Налбандов его перебил:

— Виноват. Быть может, мы пройдем к вам в контору?

— Пожалуйста. Фома Егорович! — крикнул Маргулиес. — Вы пока идите в столовую. Идите, идите. Захватите мне там что-нибудь. Я через десять минут.

Маргулиес пропустил вперед Налбандова как старшего и дежурного по строительству. Они пошли к конторе.

В пять часов Налбандов вступил в дежурство по строительству.

До пяти — он возил американцев.

Он наслаждался их культурным обществом. Он отдыхал.

Мистер Рай Руп обнаружил выдающуюся эрудицию в области русской истории. С ним было чрезвычайно приятно беседовать — обмениваться короткими, острыми замечаниями.

Они сделали километров сто.

Мистер Рай Руп безошибочно отнес маленькую деревянную почерневшую от времени церковку в одной из отдаленных казачьих станиц к началу восемнадцатого века.

Тонко и добродушно улыбаясь, он высказал предположение, что в этой маленькой древней еловой церкви, которая так и просится на сцену Художественного театра Станиславского, в этой самой изящной часовне с зелеными подушками мха на черной тесовой крыше, быть может, некогда венчался легендарный русский революционный герой, яицкий казак Емельян Пугачев.

Он заметил, что этот дикий степной пейзаж как будто бы перенесен сюда прямо со страниц «Капитанской дочки», очаровательной повести Александра Пушкина; только не хватает снега, зимы, бурана и тройки.

Он заметил, что некоторые поэмы Пушкина имеют нечто родственное новеллам Эдгара По. Это, конечно, несколько парадоксально, но вполне объяснимо.

Он делал тонкий комплимент Налбандову.

В свое время Эдгар По, будучи еще юношей, посетил на корабле Петербург. Говорят, что в одном из кабачков он встретился с Пушкиным. Они беседовали всю ночь за бутылкой вина. И великий американский поэт подарил великому русскому поэту сюжет для его прелестной поэмы «Медный всадник».

Налбандов пообедал вместе с ними в американской столовой.

В пять часов он не без сожаления простился с американцами.

Серошевский еще не возвращался. Его кабинет был закрыт.

Досадно.

Нужно же наконец с ним поговорить вплотную. Высказаться до конца.

По серым от пыли лестницам заводоуправления бежали вниз сотрудники.

Рабочий день кончился. Запирали комнаты. Уборщицы в халатах мели красные ксилолитовые полы.

В пустом чертежном бюро, под зелеными висячими лампами, сиротливо и пусто стояли хромоногие чертежные столы с досками, аккуратно закрытыми выгоревшими газетами.

После автомобиля, после вольного, целебного воздуха, открытой степи, после общества тонких и культурных людей весь этот скучный мир советского учреждения показался Налбандову, отвратительным.

Стены, захватанные грязными пальцами, обитые углы коридоров. Выбитые стекла. Вывороченные из рам крючки. Бумажки. Аляповатые стенные газеты — саженные рулоны обойной бумаги — с полуграмотными заметками и крикливыми, настойчивыми, требовательными лозунгами, с этой постоянной претензией на техническое превосходство над Европой и Америкой…

Он мешковато и брезгливо шел по коридорам и лестницам, стуча палкой по ступенькам, перилам и стенам.

Между прочим, перила железные, а деревянные поручни так и не удосужились привинтить. Ободранный, жалкий вид. Американцы!

Типичное русское, исконное, неистребимое разгильдяйство!

Выстроили в степи пятиэтажное кирпично-стеклянное здание по последнему слову европейской техники, убухали миллион, а следить за ним не умеют.

За три месяца привели в черт знает какой вид!

Разве можно здесь строить такие здания? Пыль, бураны, смерчи, сквозняки.

Стоило огород городить для того, чтобы в результате посредине какой-то, черт ее знает какой, дичайшей уральской степи, на пересечении четырех воюющих между собою ветров, в невозможнейших, совершенно экзотических условиях — организовать это серое, скучное, бездарное советское учреждение!

— Азия, черт бы ее совсем побрал! — бормотал Налбандов. — Мировые рекорды! Демагогия!

Встречались люди. Здоровались.

Пробежал мимо толстяк в расстегнутой украинской рубашке с газетами под мышкой.

— Георгию Николаевичу! Где пропадать изволили? Американцев катали? А у нас тут что делается! Прямо черт-те что! Маргулиес на шестом участке такие номера показывает на бетономешалке Егера…

Налбандов молча прошел мимо.

— Не строительство, а какая-то французская борьба! — крикнул ему вслед толстяк и захохотал.

Налбандов жестко усмехнулся в бороду.

На площадке третьего этажа стояла группа инженеров. Один из них, молодой, рыжий, сильно веснушчатый, с длинной красной шеей, в расстегнутом френче поверх сетчатого тельника, крикнул радостно:

— Налбандов, на шестом-то участке, слыхал? Маргулиес, а? Харькову втыкает! Считай, что кавалер Красного Знамени!

— Слыхал, слыхал…

Налбандов, не оборачиваясь, быстро поднялся на четвертый этаж.

Швыряя палкой двери, он прошел в кабинет дежурного по строительству.

Это была большая, скучная, пустынная комната. Он, не снимая пальто и фуражки, сел к столу и положил папку на бумагу.

Пусть ломает голову. Плевать. Посмотрим.

В огромном квадратном клетчатом окне шли томные, зловещие тучи грифельного оттенка. Двигалась стена желтоватой, как бы пригоревшей пыли. Открытая форточка дрожала и дергалась на крючке. Из нее сыпало черной крупчатой пылью.

Налбандов подошел к окну.

Плечистые столбы косо брели против ветра, в облаках пыли. Дымились крыши, дороги, тропинки, окопы, горы. Тускло блестело под красными стенами отеля битое оконное стекло и черепки тарелок.

В углах и закутах кружились хороводы бумажек.

Вдалеке, за длинным тепляком Коксохима, двигались против пыли четыре громадных трубы новых скрубберов.

Утром их было всего три.

Налбандов пожал плечами.

— В день по скрубберу. Воображаю.

Он заложил руки за спину и отвернулся от окна.

На дубовом шведском бюро стояла рыночная, зеленоватого стекла, шестигранная чернильница с рубчатой крышкой с шишечкой.

В масштабе комнаты она занимала столько же места, сколько в масштабе площадки строительства — домна № 1, выведенная уже до восьмого яруса.

Брызнул телефон.

— Алло! Дежурный по строительству.

С бесцеремонной грубостью и уверенностью старого хирурга Налбандов принимал донесения и отдавал приказы.

Его решения и мероприятия были в такой же мере быстры, как и традиционны. Они обнаруживали в нем блестящего инженера-администратора академической закваски. Его быстрота и решительность были основаны на точном и безукоризненном знании законов, в святости и неизменности которых он не сомневался сам и не позволял сомневаться другим.