Охота за головами на Соломоновых островах - Кэролайн Майтингер

До сегодняшнего вечера мы не слыхали мелодии, а только отдельные несвязные звуки. На этот раз мы услышали произведение мастера времен каменного века, ибо только истинный художник мог создать музыкальное произведение при помощи камня и трех палочек, которыми музыкант действовал в самой невероятной позе. И мы решили воспроизвести этот занятный момент в виде рисунка.

Очень может быть, что читатель сам заметил, что я принадлежу к числу художников, пускающихся в творческое «плавание», не сообразуясь со своими возможностями, руководимых одним лишь прибоем вдохновения. В результате такого; несоответствия желания и возможностей происходит авария, и я либо тону, либо выкарабкиваюсь на берег с живописным произведением, качество которого приводит меня в ярость.

Так было и с «музыкантом тапу». Музыканта я могла рисовать только днем, но это не соответствовало замыслу картины. Мне нужен был платиновый свет луны и отблески костра из тлеющей кокосовой скорлупы; я хотела видеть перед собой несколько глуповатое выражение лица, которое бывает у всех исполнителей, в том числе и первобытных музыкантов, когда они исполняют свое любимое произведение.

Писать картину ночью тоже нельзя, так как при свете лампы оранжевые тона костра выглядят иначе, чем днем. Мы пытались создать нужную нам обстановку путем устройства сценических эффектов в кладовой при нашем доме. Окна мы завесили одеялами, оставив открытой только дверь, через которую падал свет на мольберт и мою палитру. Мы соорудили доморощенную луну из фонаря, обернутого в кусок синих обоев, но от этой затеи пришлось отказаться, так как обои начали тлеть и луну пришлось заменить окном, через которое падал свет. Костер изображался тремя лампами типа «летучая мышь». Модель я намеревалась усадить в углу, где ее нужно было заслонить от дневного света, падающего через открытую дверь. Мы натянули циновку от края мольберта к дверям, отогнув нижний угол циновки, чтобы я могла видеть свой будущий шедевр. Воздух в помещении мы настолько обработали средством против насекомых, что дышать стало нечем. Было подготовлено все, кроме модели.

Наш хозяин, покидая нас рано утром, заявил, что не желает быть свидетелем пожара в собственном доме, но все же обещает разыскать нашего музыканта и прислать его к нам.

Некоторое время мы думали, что он шутит над нами, присылая то одного, то другого музыканта — тапу, не имеющих ничего общего с увиденным нами на берегу. Каково же было общее смущение, когда выяснилось, что желанной моделью был Кесуо, тот самый злобный малаитянин, чью лодку мы испоганили. Мы были поражены, что человек такой страшной внешности, такой злости (бушевавшей в нем и поныне) мог быть таким тонким музыкантом. Не менее сконфужен был и сам Кесуо, узнав, что его посылают в дом, где заставят позировать перед нами.

Сначала все выглядело так, будто он не собирается что-либо для нас делать. Усевшись на землю возле веранды, он разглядывал плантацию, в то время как домашние слуги вызывающе громко над ним хохотали, а мы безуспешно объяснялись на пиджин-инглиш, пытаясь пригласить Кесуо на веранду. В ход были пущены табак, упреки в глупости и все, что мы были в силах сделать. Я ушла к себе в «студию» где, прикрепляя холст к мольберту, пыталась разобраться в потоке неудач. Вдруг до моих ушей донеслось сказочное перезванивание колокольчиков. Выглянув на двор, я увидела, что Маргарет уселась на землю, сняв чулки и туфли, и приняла невероятную позу музыканта, играющего на тапу: малаитянские бамбуковые палочки торчали между пальцами ее ног, а она старалась, просунув руки под согнутые колени, дотянуться до камней, лежавших между ее ступнями. Маргарет приняла правильную позу, но непривычное переплетение рук и ног не позволяло ей пошевелить конечностями.

Кесуо сидел рядом, держа в руке несколько бамбуковых трубок и тихонько ударял палочками о камень, показывая Маргарет, как нужно действовать, чтобы извлечь нужные звуки. Я снова вернулась в «студию» и, почесав в затылке, подумала о всемирном единстве музыкального чувства, не знающего расового, общественного и интеллектуального барьеров. Братские чувства двух музыкантов, очевидно, не имеют пределов, и Маргарет рисковала получить туземную дизентерию, пользуясь свирелью Кесуо, или схватить накожное заболевание, обучая туземца играть на гавайской гитаре. Оба музыканта, не понимая языка, расплывались в улыбках, выражавших взаимное удовлетворение. Мне кажется, что все музыканты мира образуют какое-то тайное общество, и теперь, хотя поздно об этом рассказывать, я должна сообщить, что завязка моей дружбы с Маргарет покоилась на том, что мне — гитаристке — понадобился инструмент, ведущий мелодию, а Маргарет с ее гавайской гитарой нуждалась в басовом сопровождении. Так получилось и сейчас, когда Маргарет вовлекла в наш круг злобного Кесуо, обучавшего Маргарет игре на тапу, что, по моему мнению, ей вовсе не было нужно.

Кесуо недолюбливал наше общество и еще менее — темное помещение с одеялами на окнах и горящими фонарями; но прежде чем он разобрался в своих чувствах, мы поместили его в нужный угол, и он, приняв позу музыканта, играющего на тапу, заиграл по-настоящему, вдохновленный неподдельным восторгом Маргарет и своеобразием ситуации. Постепенно его лицо смягчилось и приняло глуповатое выражение, отличающее музыкантов-любителей во всем мире. Вот это выражение мне и было нужно.

Через некоторое время мне почудилось, что в холсте зияет пустота, которую я безуспешно пытаюсь замазать красками. Переводя глаза с холста, освещенного ярким наружным светом, на модель, находящуюся в ночном освещении, я теряла ее из виду, так как мои зрачки не могли быстро приспособляться к резким переходам от ночного к дневному освещению. Температура в нашей крошечной (четыре метра на четыре) студии поднялась при горящих фонарях выше точки кипения. Маргарет и я совершенно взмокли не только от жары, но и от напряженной борьбы с москитами, которые вылезли из всех щелей, полагая, что наступила ночь. Было нестерпимо душно от папиросного дыма и углекислоты, выдыхаемой тремя живыми существами.

Наступил день, когда портрет был закончен и мы сняли его с мольберта, чтобы натянуть новый холст. Законченный портрет я приколола к чертежной доске и поставила к стене, между дверьми, делавшими комнату проходной. Картина еще не высохла, и я ее немного подправляла, сидя перед ней на полу. Там же лежала моя измазанная красками палитра. Несколько позднее, уйдя отдохнуть на веранду, я услышала дикое рычанье, доносившееся из «студии». Оказывается, две собаки, обычно пробегавшие через эту комнату, подняли лай и рычание, пятясь от портрета Кесуо. Эти псы дико ненавидели туземцев, гораздо яростнее, чем обычно бывает с собаками, принадлежащим белым людям; они даже не брали пищи из рук домашних слуг, а когда кто-либо из туземных рабочих подходил к веранде, то собак приходилось запирать в комнатах. И вот теперь псы обнаружили в хозяйском доме изображение незнакомого туземца…