Шпионские игры царя Бориса - Ирена Асе

— Сделаю, что могу, — лаконично ответил Афанасий Иванович. Про себя же подумал: «Как только речь заходит о детях, царь Борис перестает быть государем. Должен же понимать, что именно обязан выбрать дьяк, если выбор будет между страшной войной, когда сын на отца идет, а брат на брата, или же сменой династии. Не о Федоре, о Руси придется думать. Нравятся мне и умный мальчик Федя и красавица Ксения, а делать-то что?! Ты уж живи, Борис Федорович, подольше, не ставь меня перед страшным выбором».

— Ладно, — вздохнул царь. — Думаешь не знаю, что сейчас обещаешь, а когда я помру, решать по своему будешь.

— Нравятся мне твои дети, — вдруг сказал Власьев. — Что смогу для них сделаю.

— Теперь о делах поговорим. Был у принца Густава?

— Был. Волю твою — выехать в Углич — ему передал. Катарина Котор счастлива была донельзя.

— Эх, шальная баба! Ну зачем она Его Высочеству? Замужняя, греховная, скандальная.

— Любит, значит. Прости, государь, боюсь кое о чем говорить.

— Молви! — тут же велел царь.

— Великий государь! Ты о полюбовнице принца так говоришь, словно мешает она тебе. Словно хочешь замуж за Густава Ксению выдать. Катарина, кстати, от ревности с ума сходит. Понимает ведь, что ни молодостью, ни красотой, ни умом, ни образованностью с Ксенией сравниться не может. Вот и бесится, говорят даже придворных бьет.

— То что бьет, это хорошо, они от того ко мне на службу перебегают. Сегодня с утра еще один просился, говорит, не хочет от данцигской горожанки затрещины получать. А что касается Густава и Ксении… Думаю, и сейчас на Москве многие гадают: хочу ли я выдать Ксюшу замуж за принца Густава или нет, и через сотни лет летописцы этим вопросом задаваться будут. А ведь всё очень просто. Мечтал я ее за дюка Максимилиана выдать и сделать королевой Польши. Не только для того, чтобы Ругодив и Колывань получить, но и для нее самой старался. Не вышло. Жаль. Хочу теперь за принца датского Иоганна выдать. Нет у него земель, так хоть умен и образован. С ним Ксюше хорошо будет. А вдруг и этой свадьбе не бывать? Тогда что? Не сидеть же Ксении всю жизнь в девках, счастья женского не зная. Сгодился бы и этот принц Густав, на крайний случай. Не за Шуйского же или Милославского ее выдавать, не может мой подданный над моею же дочерью властвовать, будучи мужем ее. Это где ж видано, чтобы царь подданному кнут передавал, свою кровинушку хлестать!. Вот она правда, Афоня. Ладно, в Углич принца Густава — так в Углич! С глаз долой, из планов — вон! Ты готов в Вильно ехать? — неожиданно царь перешел на другую тему.

— Готов. Только я вот о чем думаю. А надо ли с поляками мир подписывать? Помню ведь, великий Государь, что герцог Карл предлагает. Эстляндию и Лифляндию ему, но Полоцк — Руси! Вместе на ляхов навалиться, Ригу для шведов и Полоцк для тебя у них отобрать. Все-таки прибыток.

Борис Годунов тяжело вздохнул.

— Что-то не так, государь?

— Хотел я без войны Ригу и Ругодив получить. А с войной, стоит ли? Вот сейчас говорим: выход к морю нам нужен, торговать с иноземцами. Но во-первых, в прошлом году в Архангельске 29 заморских кораблей побывало. Немало. А во-вторых подумай сам, стоит ли Нарва или Рига войны? Вот посадские люди говорят: надо свой выход к морю иметь, тогда купцам будет торговать легче, товары, что наши посадские люди мастерят, дороже продаваться станут. А кто за эти города воевать будет? Стрельцы — то есть те же посадские люди. И что важнее для жены и детей стрельца, чтоб за неделю на три копейки больше в дом приносил, или чтобы живым был? Ну ка, ответь!

— Ясно, что важнее — мертвые копейки в дом не несут.

— Вот я и задаюсь вопросом, стоит ли Полоцк войны? Говорят, ляхи там свирепствуют, веру менять заставляют. Плохо это?

Афанасий Власьев аж растерялся. Как же можно такие вещи под сомнение ставить?!

— Конечно, плохо для православного люда.

— А в Полоцке тоже так думают?

— Не знаю, — растерялся вдруг Власьев.

— Коли не нравится им вера латинская, почто не восстают, к нам не бегут, о помощи не просят? Вот молили бы помочь веру им сберечь, другое дело. А так, чего ради нашим стрельцам да дворянам умирать?

Афанасий Власьев был просто ошеломлен логикой царя Бориса.

— Нет, Афоня, не для того я на престол взошел, чтобы русскую кровь проливать. Мало ее что ли при Иване Васильевиче Грозном пролилось?! По опричникам соскучились?

— Бывшие опричники — твоя опора, государь, — удивился Власьев тому, что царь будто бы не понимает простых вещей. — Они — друзья твои, а бояре враги.

— Коли так, избави меня Бог от друзей моих, а с врагами как-нибудь сам справлюсь. Ты, Афоня, тогда еще слишком юн был, а я всё помню. Разорил Иван Васильевич Грозный землю русскую. Кстати, тесть мой, Григорий Скуратов, умер вовремя. Жизнь отдал ради меня и своей дочери. Не погибни он тогда, при осаде Колывани, Иван Васильевич отправил бы его на плаху, меня сослал бы, а Марию мою, дочь Малюты, в монастырь бы отправил, да в такой, где бы она умерла побыстрее. Скуратов всё понимал, и потому при неудачном штурме города в первых рядах вперед шел, а потом отступать не стал. Получилось, что погиб, как герой, а не как разоблаченный враг Руси и царя. Никто ведь не мог сказать, за что на невинных людей царская немилость приходит. Но известно было всем, что сочтены дни Малюты Скуратова. Вот так, Афоня. Я когда на престол всходил, народу пообещал: никто безвинно казнен не будет! Казнь даже одного невинного — грех. А на войне не один, тысячи погибнут. Нет, я войну долгую и кровавую не начну. Знаю, Афоня, что обо мне говорят: мол, воевать не умеет, оттого и не хочет. Да, не умею…

После этих слов думный дьяк Власьев замер, не зная, что и сказать. Хвалить царя и говорить, неправда, мол, умеешь, было, во-первых, глупо, а во-вторых, дерзко: неприлично перечить государю, когда он категоричен. Соглашаться с Борисом, значило принижать царское достоинство. Вот и молчал Афанасий Иванович.

Видя это, Борис Годунов улыбнулся и повторил:

— Да, не умею. Только не царское это дело — воевать. Для войны у Сигизмунда гетманы есть, у меня — воеводы. Вот оно как.

Помолчали. Царь предложил Власьеву откушать медку, выпить вкусный напиток из малины. Афанасий Иванович с радостью согласился. Причем отнюдь не потому, что хотел есть. В то время считалось, что угощение от царя — честь немалая.

Слуги принесли мед, свежий хлеб, малиновый напиток. Государь поднялся с постели, сел к столу. Чтобы что-нибудь сказать за едой, Афанасий Власьев заметил:

— Опять дождь льет.

Царь оживился, но глаза его стали печальны.

— Вот, Афоня, еще одна причина, почему воевать нельзя. Бедствие ведь великое надвигается, голод! Урожай гибнет. Как можно в такое время страну напрягать?! Нельзя сейчас воевать ни нам, ни полякам, ни шведам. Я тебе вот что скажу, Афоня. На Москве до сих пор шушукаются: мол, был царь Иван Васильевич Грозным для своего народа. И, правда, был. А герцог Карл куда более для свеев грозен. О чем он сейчас думает? О том, чтобы число поданных своих ненамного увеличить. А то, что в той же Финляндии у него половина подданных за зиму помереть может, это его не интересует. В Финляндии, между прочим, холоднее, чем в Москве. И получается: подданных у дюка Карла к весне не больше, а меньше станет, даже, если Ригу возьмет. Страшный человек, этот дюк Карл — жизнь шведа, финна — ни в грош не ставит! Я, вот, обо всех забочусь, на богадельни деньги трачу, пахарям хочу помочь…