Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Льоса

Он грустно смеется воспоминаниям, и Кабраль тоже смеется, хотя ему совсем не смешно. Как вернуть его к единственной, важной для него теме? Из вежливости он сдерживает нетерпение. Он давно не брал в рот спиртного и теперь от двух глотков отяжелел. Однако же налив Мануэлю Альфонсо новый стакан, наливает и себе.

Никому бы и в голову не пришло, что у тебя могли быть денежные затруднения, Мануэль, — пытается он польстить ему. — Сколько я тебя помню, ты всегда элегантен, великолепен, щедр, за всех платишь.

Экс— модель, помешивая в стакане, довольно кивает. Свет люстры ярко освещает его лицо, и только теперь Кабраль замечает стягивающий искромсанное горло шрам. Жестокое испытание для того, кто так гордился своим лицом и телом.

— Я знаю, что такое голод, Мозговитый. В молодости, в Нью-Йорке, я даже спал на улице, как бродяга. И очень долго моей единственной едой была тарелка вермишели или кусок хлеба. Кто знает, как бы сложилась моя судьба без Трухильо. Хотя я всегда нравился женщинам, я никогда бы не смог быть gigolo, как наш славный Порфирио Рубироса. Скорее всего, я бы кончил уличным бродягой в Бауэри.

Он залпом допивает стакан. Сенатор наливает ему новый.

— Я ему обязан всем. Все, что у меня есть, все, чего я достиг. — Он задумчиво разглядывает кубики льда в стакане. — Я общался с министрами и президентами самых могущественных стран, меня приглашали в Белый дом, я играл в покер с президентом Трумэном, бывал на званых вечерах у Рокфеллеров. Опухоль мне вырезал в клинике Майо, лучшей клинике мира, лучший хирург Соединенных Штатов. Кто оплатил операцию? Конечно же, Хозяин. Ты понимаешь, Агустин? Как и наша страна, я обязан Трухильо всем.

Агустин Кабраль раскаялся во всех тех случаях, когда ему — в узком ли кругу в Кантри-клубе, или в Конгрессе, или где-нибудь вдали от столицы, с близкими друзьями (которых он считал близкими) — случалось отпустить шуточку по адресу бывшего рекламщика «Колгейта», который своими высочайшими дипломатическими постами и должностью советника Трухильо был обязан мылу, тальку, духам, которые выписывал для Его Превосходительства, и хорошему вкусу, с которым подбирал галстуки, костюмы, рубашки, пижамы и обувь для Хозяина.

— Я тоже, Мануэль, обязан ему всем, что я есть и что я сделал, — сказал он. — Я тебя прекрасно понимаю. И потому готов на все, лишь бы вернуть его дружбу.

Мануэль Альфонсо поднял голову, посмотрел на него. И долго ничего не говорил, только смотрел изучающе, как будто измерял, миллиметр за миллиметром, серьезность его слов.

— Тогда — за дело, Мозговитый!

— Он был вторым мужчиной, после Рамфиса Трухильо, который сказал мне комплимент, — говорит Урания. — Что я хорошенькая, что похожа на мою маму, что красивые глаза. Я уже ходила на праздники с мальчиками, и танцевала. Пять или шесть раз. Но никто из них не говорил мне ничего подобного. К тому же комплимент, который сказал мне Рамфис на ярмарке, был сказан девочке. А первым, сказавшим мне красивые слова как девушке, был мой дядя Мануэль Альфонсо.

Она говорит быстро, с глухой яростью, и ни одна из родственниц ничего у нее не переспрашивает. В маленькой столовой наступает тишина, как перед бурей, как перед яростной летней грозой. Где-то далеко взрезает ночь сирена. Самсон, нахохлившись, нервно переступает лапками по деревянной жердочке.

— Мне он казался стариком, и смешна была манера мять и растягивать слова, а шрам на шее пугал. — Урания ломает руки. — В тот момент его комплимент для меня ничего не значил. Но потом я не раз вспоминала, как он рассыпался в похвалах.

Она снова замолкает, измученная. Лусинда вставляет замечание:

— Тебе ведь было четырнадцать, верно? — которое Урании кажется никчемным. Лусинда прекрасно знает, сколько ей было, они с одного года. Четырнадцать лет, какой обманный возраст. Уже не девочка, но еще и не вполне девушка.

— Месяца за три или четыре до этого у меня первый раз пришла менструация, — шепчет она. — Кажется, немного раньше времени.

— Это мне пришло в голову только что, когда я вошел, — говорит посол, протягивает руку и наливает себе еще виски; наливает он и хозяину дома. — Я всегда был таким: перво-наперво — Хозяин, а потом уже я. Ты прямо с лица спал, Агустин. Я не прав? Ничего не говори, забудь. Я уже забыл. Твое здоровье, Мозговитый!

Сенатор Кабраль делает большой глоток. Виски дерет ему горло, выступает краснотой в глазах. В такой поздний час запел сверчок?

— Дело в том… в том… — повторяет он, не зная, что сказать.

— Забудем это. Надеюсь, ты на меня не обиделся, Мозговитый. Забудь! Давай забудем!

Мануэль Альфонсо уже поднялся из кресла. Он расхаживает по скромно обставленной маленькой гостиной; гостиная убрана и чиста, но в ней не чувствуется женской руки, нет того, что может дать только настоящая хозяйка дома. Сенатор Кабраль думает — сколько раз он думал об этом в последние годы? — что неправильно он поступил, оставшись один после смерти жены. Надо было жениться, народить еще детей, тогда, может, и не приключилась бы с ним эта беда. Почему он этого не сделал? Из-за Урании, как говорил всем? Нет. Чтобы больше времени оставалось для Хозяина, чтобы посвящать ему дни и ночи, доказывая: нет ничего и никого важнее него в жизни Агустина Кабраля.

— Я не обиделся. — Он делает невероятное усилие,; чтобы казаться спокойным. — Просто растерялся. Такого, Мануэль, я никак не ожидал.

— Ты все еще считаешь ее ребенком, не заметил, что она уже маленькая женщина. — Мануэль Альфонсо позвякивает кубиками льда в стакане. — Прелестная девушка. Ты будешь гордиться, что у тебя такая дочь.

— Ну, конечно, — и зачем-то добавляет: — Она всегда была первой в классе.

— Знаешь что, Мозговитый? Я бы на твоем месте не колебался ни секунды. И не для того, чтобы завоевать его доверие, не для того, чтобы показать ему, что готов на любую жертву ради него. А просто ничто бы мне не дало такого удовлетворения, такого счастья, как если бы Хозяин дал наслаждение моей дочери и сам насладился бы ею. Я не преувеличиваю, Агустин. Трухильо — одна из аномалий истории. Из того же ряда, что Карл Великий, Наполеон, Боливар. Они — как силы Природы, инструменты Бога, творцы народов. Он — из их породы, Мозговитый. Нам выпало счастье быть рядом с ним, видеть, как он действует, работать с ним. Такое не имеет цены.

Он осушил стакан, и Агустин Кабраль поднес ко рту свой, но лишь омочил губы. Голова уже не кружилась, но зато в желудке творилось что-то страшное. Того гляди, его могло вырвать.

— Она еще совсем девочка, — забормотал он.

— Тем лучше! — воскликнул посол. — Хозяин еще выше оценит твой поступок. Поймет, что ошибался, что поторопился осудить тебя, поддался обидчивости, слишком прислушался к твоим врагам. Думай не только о себе, Агустин. Не будь эгоистом. Подумай о своей девочке. Что станет с ней, если ты потеряешь все и окажешься в тюрьме по обвинению в злоупотреблении служебным положением и финансовых махинациях?

— Ты считаешь, Мануэль, я не думал об этом? Посол пожал плечами.

— Мне пришло это в голову, когда я увидел, какая она стала хорошенькая, — повторил он. — Хозяин ценит красоту. Если я ему скажу: «Мозговитый хочет предложить вам — в доказательство любви и верности — свою дочь, еще невинную девушку», — он не отвергнет ее. Я его знаю. Он благородный человек, настоящий кабальеро, с потрясающим чувством чести. Он будет тронут до глубины души. Он тебя позовет. И вернет тебе все, что у тебя отобрали. А у Ураниты будет прочное будущее. Подумай о ней, Агустин, и стряхни ты с себя отжившие предрассудки. Не будь эгоистом.

Он снова взял бутылку и плеснул в стакан себе и Кабралю. Пальцами положил в оба стакана кубики льда.

— Мне пришло в голову, когда я увидел, какая она стала красивая, — пробубнил он в четвертый или пятый раз. У него неприятное ощущение в горле, терзает боль? Он то и дело мотал головой и все время кончиками пальцев поглаживал шрам. — Если у тебя неприятное ощущение от разговора, считай, я ничего не говорил.

— Ты говоришь зло и подло, — неожиданно взрывается тетушка Аделина. — Говорить такое о своем отце, покойнике при жизни, только и ждущем конца. О моем брате, человеке, которого я больше всех в жизни любила и уважала. Ты не уйдешь из этого дома, Урания, пока не объяснишь, за что ты его так оскорбляешь.

— Я говорю так зло и подло потому, что нет слов, чтобы выразиться еще резче, — спокойно поясняет Урания. — Если бы они были, я бы их произнесла. Наверняка у него были свои доводы. Смягчающие обстоятельства, причины. Но я его не простила и не прощу.

— Почему же ты ему помогаешь, если так ненавидишь? — Старуха вся трясется от возмущения и бледна так, что, кажется, вот-вот хлопнется в обморок. — Зачем же, в таком случае, держать сиделку, кормить его? Пусть бы помирал себе.

— По мне, лучше пусть живет так, покойником при жизни, и страдает, — говорит она очень спокойно, опустив глаза. — Поэтому я ему помогаю, тетя.