Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Льоса

— Они тут, они тут… — Она задыхалась и беспрестанно крестилась. — Десять или двенадцать машин и тьма-тьмущая calies, сынок.

Голова была совершенно ясной, он четко знал, что надо делать. Он заставил старушку лечь на пол за кроватью, к самой стене, у ног святого Педро Клавера.

— Не шевелись и не вставай, что бы ни случилось, — велел он ей. — Я тебя очень люблю, тетя Мека.

Револьвер 45-го калибра был у него в руке. Босой, в одной майке и трусах цвета хаки, как и форма, он, прижимаясь к стене, скользнул к входной двери. Оставаясь невидимым, выглянул из-за занавески на улицу. Вечерело, небо было затянуто тучами, где-то вдалеке играли болеро. Черные «Фольксвагены» СВОРы забили улицу. По меньшей мере, два десятка calies с автоматами и револьверами окружили дом. Трое стояли у самой двери. Один ударил в дощатую дверь кулаком так, что она едва не рассыпалась. Крикнул во все горло:

— Мы знаем, что ты здесь, Гарсиа Герреро! Выходи с поднятыми руками, если не хочешь сдохнуть, как собака!

— Только не как собака, — пробормотал он. Он толкнул дверь левой рукой, а правой выстрелил. Разрядил весь барабан и видел, как, хрипя, упал с пробитой грудью тот, что приказывал ему сдаться. Но, прошитый бессчетными пулям, выпущенными из автоматов и револьверов, уже не видел, что кроме одного calie, которого убил, успел ранить еще двоих. Не видел он, и как его мертвое тело привязали на крышу «Фольксвагена», — так в горах привязывают охотники убитых оленей, — и как люди Джонни Аббеса привезли его в парк Независимости на показ; и пока его палачи, вцепившись ему в щиколотки и запястья, совершали с ним победный круг перед собравшимися зеваками, другие calies вошли в домик, нашли полумертвую от страха тетушку Меку там, где он ее оставил, и, плюя в нее, тычками отволокли в отделение СВОРы, меж тем как алчная толпа под невозмутимыми и насмешливыми взглядами полицейских принялась грабить дом, растащила все, что не успели украсть calies, и от дома, сперва разграбленного, а потом разоренного, разрушенного и под конец подожженного, к ночи остались лишь пепел да головешки.

XVIII

Когда адъютант ввел в кабинет Луиса Родригеса, шофера Мануэля Альфонсо, Генералиссимус поднялся ему навстречу, чего не делал даже по отношению к самым важным посетителям.

— Как себя чувствует посол? — спросил он озабоченно.

— Как обычно, Хозяин. — Шофер скроил соответствующую случаю мину и показал на горло. — Сильно болит опять. Утром посылал меня за врачом, чтобы сделал укол.

Бедный Мануэль. Как это несправедливо, коньо. Человек, посвятивший жизнь заботам о своем теле, холивший свою красоту и элегантность, изо всех сил сопротивляясь проклятому закону природы, по которому все на свете должно портиться и становиться безобразным, этот человек наказан самым унизительным для него образом: утратил лицо, которое было воплощением красоты и здоровья. Лучше бы ему остаться на операционном столе. Когда он возвратился в Сьюдад-Трухильо после операции в клинике Майо, у Благодетеля при виде его слезы навернулись на глаза. В развалину превратился. И понять нельзя, что говорит: полязыка оттяпали.

— Передай ему от меня привет. — Генералиссимус оглядел Луиса Родригеса; темный костюм, белая рубашка, синий галстук, ботинки сияют: самый нарядный негр во всей Доминиканской Республике. — Какие новости?

— Очень хорошие, Хозяин. — Огромные глаза Луиса Родригеса заискрились. — Я нашел девочку, никаких проблем. Когда скажете.

— Уверен, что та самая?

Большое, темное, усатое лицо, пересеченное шрамами, кивнуло несколько раз.

— Совершенно уверен. Та, что преподносила вам цветы в понедельник от имени санкристобальской молодежи. Иоланда Эстерель. Семнадцать годков. Вот ее фото.

Фотография была для школьного удостоверения, но Трухильо узнал глаза с поволокой, пухлые губы и волосы, спадающие на плечи. Девочка прошла впереди школьных колонн с большим портретом Генералиссимуса перед трибуной, возведенной в центральном парке Сан-Кристобаля, а потом поднялась на помост вручить ему букет роз и гортензий, обернутый в целлофан. Он вспомнил налитое юное тело, хорошо развитые формы, остренькие грудки, без лифчика, вырисовывавшиеся под кофточкой, крутое бедро. В паху защекотало, настроение поднялось.

— Привези ее в Дом Каобы часам к десяти, — сказал он, обрывая полет воображения, чтобы не терять даром времени. — Сердечный привет Мануэлю. Пусть бережет себя.

— Передам, Хозяин, спасибо. Привезу чуть раньше десяти.

Он вышел раскланиваясь. Генералиссимус позвонил по одному из шести телефонных аппаратов, стоявших на лакированном столе, в караульное помещение Дома Каобы и велел передать Бените Сепульведе, чтобы в комнатах пахло анисом и было много свежих цветов. (Предупреждение было излишним, так как домоправительница, зная, что он может явиться в любой момент, всегда держала дом в ослепительном порядке, однако он никогда не забывал предупредить ее.) Он приказал адъютантам держать наготове «Шевроле» и вызвать шофера, слугу и телохранителя, Сакариаса де-ла-Круса, потому что сегодня вечером после прогулки он намерен поехать в Сан-Кристобаль.

Перспектива воодушевляла. А не дочка ли это директрисы санкристобальской школы, той, что десять лет назад декламировала ему стихи Саломе Уреньи во время его рабочего визита в родной город и так возбудила его своими выщипанными подмышками, которые все время, читая стихи, показывала, что он ушел с официального приема в его честь, едва он успел начаться, чтобы вместе с санкристобальской красоткой прямиком отправиться в Дом Каобы? Теренсиа Эстерель? Именно так ее звали. И снова накатила волна возбуждения при мысли, что Иоланда была дочкой или сестричкой той училки. Он пошел быстро через сад, соединяющий Национальный дворец с резиденцией «Радомес», вполуха слушая адъютанта из своего эскорта: было несколько звонков из Генерального штаба, генерал Роман Фернандес — к его услугам, если Его Превосходительство пожелает видеть его перед прогулкой. Ах, значит, испугался утреннего звонка. Еще не так испугается, когда он даст ему прикурить у лужи с дерьмом.

Он влетел, как смерч, к себе в апартаменты в резиденции «Радомес». Разложенная на постели, его ожидала будничная форма оливкового цвета. Синфоросо — провидец. Он не говорил ему, что собирается в Сан-Кристобаль, но старик сам приготовил ему одежду, в которой он всегда ездил в Головное имение. Почему в Дом Каобы он всегда надевал будничную форму? Он не знал. Эту страсть к ритуалу, к привычным жестам и поступкам он питал с младых ногтей. Знаки были благоприятными: ни на трусах, ни на брюках не было пятен. Рассеялось раздражение, которое вызвал Балагер, дерзнув возразить по поводу присвоения звания лейтенанту Виктору Алисинио Пенье Ривере. Он повеселел и словно помолодел от этого приятного оживления в паху и предстоящей встречи с дочерью или сестрою той самой Теренсии, от которой у него остались такие хорошие воспоминания. Интересно, она девственница? На этот раз не случится того, что было с той бледной немочью.

Его радовало, что следующий час он будет дышать соленым морским воздухом, подставляя лицо бризу и глядя, как бьются волны у Авениды. А физические упражнения помогут ему прогнать дурной осадок, который остался от сегодняшнего дня, такое с ним редко случалось, он не был склонен к депрессиям и прочей ерундистике.

Когда он выходил, служанка подошла сказать, что донья Мария хотела передать ему что-то от молодого Рамфиса, он звонил из Парижа. «Потом, потом, сейчас у меня нет времени». От разговора со старой перечницей все хорошее настроение пошло бы насмарку.

Он снова быстрым шагом прошел через сад, не терпелось поскорее оказаться у моря. Но прежде, как каждый день, он зашел в дом к матери, на проспекте Максимо Гомеса. У дверей большого дома розового цвета, где жила донья Хулия, его ожидали два десятка тех, кто будет его сопровождать на прогулке, два десятка привилегированных, сопровождавших его каждый день, за что им люто завидовали и так же люто их ненавидели те, кто такой чести не был удостоен. Среди офицеров и гражданских, толпившихся в саду у Высокородной Матроны и расступившихся на две шеренги, открывая ему проход, «Добрый вечер, Хозяин», «Добрый вечер, Ваше Превосходительство», он заметил Ножика Эспайльата, генерала Хосе Рене Романа — какой озабоченный взгляд у несчастного дурака! — полковника Джонни Аббеса, сенатора Энри Чириноса, своего зятя полковника Леона Эстевеса, своего приятеля и земляка Модесто Диаса, сенатора Херемиаса Кинтану, только что сменившего Агустина Кабраля на посту председателя Сената, директора «Карибе» дона Панчито и совсем среди них затерявшегося маленького президента Балагера. Он никому не подал руки. Поднялся в первый этаж, где донья Хулия в этот закатный час всегда сидела в качалке. Старушка там и сидела, совсем утонув в кресле. Маленькая, как карлица, неотрывно смотрела на спектакль закатного солнца, плавающего у горизонта в красноватом ворохе облаков. Женщины и прислуга, окружавшие его мать, отошли в сторону. Он наклонился, поцеловал пергаментные щеки доньи Хулии и нежно погладил ее волосы.