Русский флаг - Александр Борщаговский

Завойко, лейтенант Гаврилов и присланный Изыльметьевым Пастухов обогнули скалистый траверс и вышли на удобную площадку, заросшую пахучей серебристой полынью. В трещинах скал вился морской горох, поднявшийся так высоко по каменистой почве.

Стояло спокойное, ничем не потревоженное утро.

Увидев в зрительную трубу, как взвились сигнальные флаги на фрегатах, как пришел в движение сорокашестипушечный корабль, а с самого крупного, шестидесятипушечного "Форта" подали буксир на пароход, разводивший пары, Завойко приказал лейтенанту Гаврилову привести батарею в боевую готовность и сигналить "Авроре" и остальным батареям о подготовке к сражению.

Отправив Гаврилова и продолжая следить за фрегатами, на которых поспешно убирались порты и переборки для свободы действий орудийной прислуги, Завойко обратился к Пастухову:

— Вам знакомы эти суда?

— Да, хотя они и закрасили борты. Они находились с нами в Перу. Вон тот, ближний к нам, шестидесятипушечный, — "Форт", флагманский корабль французов; второй, с контр-адмиральским флагом, — "Президент", пятьдесят пушек; малый фрегат — "Эвредик", тридцать две пушки. Остальных не было в Кальяо.

— Расскажите об Арбузове…

Завойко наблюдал за шлюпкой — она двигалась от "Президента" к "Форту". Но приготовления на эскадре внезапно прекратились.

— Сегодня ночью Арбузов явился на "Аврору", — сказал мичман. — Взойдя на фрегат, он обратился к Ивану Николаевичу с такими словами: "Господин капитан-лейтенант, искреннее чувство и преданность престолу привели меня к вам. Остаться простым зрителем начинающегося дела для меня равно смерти. Разрешите мне поступить волонтером под вашу команду…"

— Так, так! Что же ответил ему Иван Николаевич?

— Он сказал: "Александр Павлович, все мы в настоящее время находимся под начальством Василия Степановича На его плечах ответственность за судьбу порта. Я обещаю вам попросить разрешения у генерала Завойко…"

Завойко послал вестового за Гавриловым. Рассказ Пастухова не произвел на губернатора никакого впечатления, — видимо, судьба Арбузова перестала его занимать.

— Хотел бы я знать, почему они прервали приготовления? — размышлял вслух Завойко. — Какая-то суета; шлюпка, ездившая к "Форту", возвращается на флагманский корабль… Все приостановлено… Странно… Странно…

Пришел Гаврилов. На эскадре спустили сигнальные флаги. Завойко повернулся к Пастухову:

— Передайте Ивану Николаевичу: непосредственная угроза миновала, неприятель отложил приготовления. Пока намерения неприятеля не выяснятся определенно, я приказал разбить стрелков на три партии. Крупной партии, в сто штыков, назначаю место на берегу между Кошечной батареей и Красным Яром. Скрываясь в кустарнике, эта партия сможет оказать содействие Попову и в случае необходимости прийти на помощь порту и главной батарее. Вторая партия остается здесь, при мне, маскируясь в восточной отлогости Сигнальной горы. Третья — в городе, для тушения пожаров. До начала действий противника нет никакой возможности составить более подробную диспозицию. Идите.

— Всё? — Пастухов мешкал с уходом.

— Ах да, еще Арбузов! — вспомнил Завойко. — Что ж, я согласен, пусть Иван Николаевич берет этот грех на душу.

— Как быть с резервными запасами пороха? — спросил мичман. — В каких количествах распределять их по батареям?

— Порох пока останется на "Авроре". Сейчас трудно предвидеть, где он понадобится больше всего, а где может оказаться обузой… Мы подвезем запасные картузы во время сражения.

Пастухов умчался в сторону Перешеечной батареи. Оттуда через седловину легче пройти к песчаной отмели, где его ждала одна из шлюпок "Авроры".

На Сигнальной батарее шумно, оживленно. В отлогости горы оборудована походная кухня, возле нее орудуют Харитина и еще одна девушка, вызвавшаяся вместе с Харитиной помогать артиллеристам. Девушки разливали в матросские миски щи с солониной. Рядом выдавались положенные на обед две трети чарки белого вина, и все это вместе — миновавшая тревога, присутствие девушек, обед и водка — возбуждало матросов, вызывало смех и шутки.

Вот кто-то из матросов, опрокинув чарку, высоко подбросил ее, поймал в воздухе и, взбежав на бруствер, закричал в сторону неприятеля:

— Добро пожаловать, непрошеные гости, лежать вам на погосте!

Батарея ответила ему дружным хохотом.

Из-за скалы показались Гаврилов и Завойко. Шутник хотел было спрыгнуть с бруствера, но заметив что-то вдали, лихо отрапортовал, будто специально для этого и забрался на укрепление:

— Ваше благородие, в море вижу парус… Виноват, не в море, в заливе!

Гаврилов быстро взошел на вал и, посмотрев в трубу, доложил Завойко:

— Плашкоут Усова возвращается из Тарьинской бухты… Неприятель спускает с ростров катера и баркас…

Завойко, обойдя платформы бомбических пушек и левый фас батареи, вышел на каменистую площадку.

Сигналить Усову об опасности поздно.

Ветер стихал, и было заметно, как повисал парус тяжело нагруженного плашкоута. Гребные катера и баркас, каждый с флагом на корме, шли навстречу плашкоуту, охватывая его полукольцом. Экипажи неприятельских судов высыпали на палубы и толпились у сеток, наблюдая за неравной борьбой.

Обед забыт. Артиллеристы — их было на батарее со всей прислугой больше шестидесяти — сгрудились на площадке перед бруствером и на валу. Увидев, что батарея опустела, Харитина поднялась на бруствер, пробуя ногой прочность земляной насыпи. Едва она поровнялась с матросом Иваном Поскочиным, как он закричал:

— Братцы, это же плашкоут! Там Семка Удалой!

— И Ехлаков! — вспомнил кто-то.

— А Зыбин?! Земляка-то забыли!..

Толпа зашумела, заговорила, заволновалась, как будто их возбужденные движения на Сигнальной горе могли помочь людям на плашкоуте.

Харитина вздрогнула, услыхав имя Семена. Она застыла на возвышении, наблюдая, как цепочка вражеских катеров смыкалась вокруг знакомого плашкоута.

Парус бесцельно болтался на мачте плашкоута. Наступил штиль, как и во все эти последние дни после полудня. Двигаться можно только на веслах, но плашкоуту, нагруженному четырьмя тысячами штук кирпича, невозможно уйти на веслах от легких гребных катеров.

— Вот так Зыбин! — махнул рукой старый матрос с проседью в усах. — По последнему году служит, а, кажись, в железа угодил.

— Землю ехал смотреть, — пропел насмешливый тенорок. — Под хутор, стал быть, себе…

— Ишь ты! А вона беда какая вышла!

— Беда окольными путями ходит!

Птичий, настороженный профиль Поскочина оживился. Он повернулся к Афанасию Харламову.

— Семен не дастся! — он смотрел пристально, не мигая. — Ни-ни…

— Что ж ему, кирпичами воевать? — усомнился тенорок.

— А хоть и кирпичами… — Поскочин удивленно поднял неприметные стелющиеся бровки и продолжал с каким-то ожесточением: — Хоть зубами… Семен тако-о-й…

В эти короткие слова было вложено столько нежности и веры в Семена, что Харитине захотелось броситься к остроносому матросу и заплакать, прижавшись к его груди.

Неприятельские катера окружили плашкоут и, взяв на буксир, повели его к эскадре. С Сигнальной горы все это представлялось условленной и забавной игрой; никакой борьбы, никакого сопротивления, все разыграно, точно по нотам.

— Гляди! — воскликнул неуемный, пронзительный тенорок. — Мыши кота хоронят!

Действительно, семь катеров, держась в кильватерной колонне, вели на буксире плашкоут, по бокам которого тоже плыли катера, а замыкал шествие вооруженный баркас. И все это расцвечено флагами, белыми панталонами и яркими куртками гребцов.

В возбужденной гул батареи ворвался плач Харитины. Она голосила громко, горестно, как когда-то ее земляки, предававшие земле родных, умерших от черной болезни. Девушка плакала, не скрывая своего горя, не стыдясь слез.

II

Депуант, все еще потрясенный самоубийством Прайса, предложил Никольсону допросить пленных и по возможности склонить их к переходу на службу соединенной эскадре. Это могло иметь известный моральный эффект. Депуант заперся в каюте, но и закрыв глаза он видел перед собой распростертое тело контр-адмирала. Еще вчера оно казалось ему таким завидно сильным, собранным, долговечным…

Пленных выстроили на шкафуте "Пика". Жена Усова с двумя сыновьями сидела на куче снастей.

Переводчиком был лейтенант Лефебр, француз, командовавший взятием плашкоута. Он прожил несколько лет в Петербурге, с отцом, который состоял в каких-то незначительных чинах при французском посланнике. И хотя в том кругу, в котором вращался его отец, даже русские предпочитали французский язык родному, предприимчивый юноша, поклонник горничных и непременный посетитель всех злачных мест Петербурга, с грехом пополам научился русскому языку.