Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Когда Александр VI входил в городок {258} в окрестностях Рима, только что покинутый отступавшим противником, он обратил внимание, что жители поспешно стаскивают с водруженной на рыночной площади виселицы чучело, весьма похожее на него. Еще несколько человек в это же самое время сбрасывали с пьедестала статую одного из членов семейства Орсини, с которым он воевал, а на его место водружали статую Александра. Очень может быть, что человека, хуже знавшего людей, возмутило бы низкопоклонство этих босоногих льстецов, однако Александру, как видно, их рвение понравилось, и, повернувшись к Борджиа, своему сыну {259}, он с улыбкой произнес: «Vides mi fili quam leve discrimen patibulum inter et statuam». («Вот видишь, сын мой, сколь невелика разница между виселицей и статуей»). Научись великие извлекать уроки из жизни — и они бы уяснили себе, сколь непрочна основа, на которой зиждется их слава. И то сказать, мы столь же склонны расточать похвалы всему тому, что только кажется заслугой, сколь и подвергать осуждению все то. что лишь на первый взгляд является преступлением.

Громкая слава под стать идеальной кокетке, ее воздыхатели должны стремиться любой ценой завоевать ее сердце, потакать любым ее капризам и, в конце концов, несмотря на все свои старания, остаются ни с чем. Истинная же слава, напротив, сродни женщине разумной; ее поклонники не должны юлить и притворяться, не испытывают они и особой тревоги, ибо уверены, что в конечном счете будут вознаграждены в полном соответствии со своими заслугами. Когда Свифт появлялся на людях, за ним с криками валила толпа. «Чума разбери этих болванов (говорил он), представляю, какую радость доставят их крики лорд-мэру {260}».

Мы не раз являлись свидетелями того, что добродетели великого человека, который при жизни был не на виду и не на слуху, сохранялись в памяти благодарных потомков. Возможно, наступит день, когда покойному герцогу Мальборо воздадут наконец должное, оценят этого человека даже выше, чем его прославившегося при жизни предшественника, ибо дружелюбие и благожелательность куда значительнее тех достоинств, которые принято считать великими. Читатель, надо думать, извинит меня за то, что я воздаю должное человеку, который при жизни ненавидел, когда льстили ему, ничуть не меньше, чем сам я ненавижу льстить другим.

Дабы каким-то образом свернуть с избитой дороги сей приевшейся темы, я вижу лишь один выход: воспользовавшись памятью, а не логикой рассуждения, проиллюстрировать эту тему на примере.

Один китаец, который долгое время изучал труды Конфуция и, зная иероглифы, соответствующие четырнадцати тысячам слов, мог прочесть большую часть любой книги, попадавшей ему в руки, решил однажды отправиться в Европу, дабы познакомиться с обычаями народа, о котором был почти такого же высокого мнения, как и о своих соотечественниках. Прибыв в Амстердам, сей книгочей первым делом отправился в книжную лавку и обратился по-голландски (на котором немного изъяснялся) к книгопродавцу с просьбой принести ему сочинения бессмертного Конфуция. Книгопродавец заверил его, что имя это слышит впервые. «Увы (вскричал наш путешественник), зачем было поститься и доводить себя до голодной смерти, раз слава его не вышла за пределы Китая?!»

В Европе вряд ли найдется хоть одна деревня, хоть один университет, которые бы ни кичились своими «великими» людьми. Глава крошечной торговой корпорации, который отказался выполнять распоряжение государя, потребовавшего от своих подданных надевать лучшее платье лишь по воскресеньям; ничтожный педант, который открывает одно, прежде неизвестное свойство полипа или пространно описывает доселе незамеченный процесс в скелете крота и ум которого, подобно его микроскопу, видит природу лишь в частностях; стихоплет, что сочиняет гладкие стишки и апеллирует к нашему воображению, тогда как должен обращаться к нашим сердцам, — все они в равной степени воображают, будто войдут в историю, и хотят, чтобы за ними устремлялись восторженные толпы. И толпы ловят их на слове. Вслед патриоту, философу и поэту несутся громкие славословия: «Невиданные заслуги! Величайший человек своего времени! Вам будут аплодировать благодарные потомки!» Под подобную музыку и шагает, суетясь и надувая щеки, наш важный пигмей, чьи деяния впору сравнивать с бурей в стакане воды.

Мне приходилось видеть генералов, которых, куда бы они ни шли, восторженно приветствовали толпы, которым славословили газеты и журналы, в чьих статьях эхом отзывался голос грубой лести, — а между тем сии народные кумиры давно ушли в небытие, не оставив по себе даже сносной эпитафии. Несколько лет назад благая весть о промысле сельди всколыхнула всю Граб-стрит, о селедке наперебой говорили в кофейнях, слагались баллады. «Мы будем черпать золото со дна морского! Вся Европа будет есть селедку из наших рук!»

Сегодня же о промысле и речи нет. Насколько мне известно, «со дна морского» мы добыли очень немного «золота», да и Европа что-то не торопится «есть селедку из наших рук». Подождем еще несколько лет, и мы убедимся, что и все прочие наши чаяния — это не что иное, как промысел сельди.

Нищий философ

Отчаявшись найти любопытную тему для газеты, я отправился вчера вечером в свой клуб в Кейтэтоне, где меня держат за человека по-своему остроумного. Я не беру с них денег за свои шутки, они с меня — за выпивку; иными словами, они, как у нас принято выражаться, «считают меня своим».

Знайте же, что клуб этот называют «гармоничным обществом», ибо в нем царит всеобщая приверженность порядку и дружелюбию. Основателем клуба стал сам хозяин заведения. С каждого члена причитается по четыре пенса, но, бывает, мы скидываемся по такой же сумме вторично. Чтобы стать членом клуба, многочисленных рекомендаций не требуется; достаточно внести вступительный взнос в четыре пенса и заручиться добрым словом хозяина, в котором, впрочем, исходя из собственной выгоды, он никому никогда не отказывает. Надо сказать, что, за исключением меня, члены нашего клуба — люди не бедные; среди них не найдется, пожалуй, ни одного, кто бы за полчаса не сумел собрать четыре пенса; знаю я и таких, кто без особого труда может взять у друзей в долг целых полкроны.

Вот в этот клуб я и направил свои стопы — во-первых, дабы не грызть себя поедом, что нищему философу очень даже свойственно; во-вторых, дабы забыть, что я голоден, и в-третьих, дабы выпить и утешиться.

Войдя, я обнаружил, что комната полна «отличными ребятами», как изволит выражаться наш хозяин. Здесь были живший по соседству мистер Диббенз, любивший поспорить о религии; Нед Спангейт, который никогда бы не побрезговал вашими тремя полпенсовиками; доктор Выверт, который весьма успешно лечил от падучей, и мистер Вшей, всегда готовый избавить любую постель от клопов и вшей. Всех вышеназванных джентльменов я хорошо знал, однако было здесь еще человек двадцать, которых прежде мне видеть не доводилось.

Читатель, должно быть, думает, что я стану описывать очередное застолье членов клуба, знакомить его с людьми и привычками, могущими развлечь и удивить. Ничуть не бывало — подобных описаний набралось уже сотни. Мы беседовала и вели себя так, как ведет себя всякий, оказавшийся вечером в клубе; мы обсуждали новости, пили за здоровье друг друга, снимали пальцами нагар со свеч и набивали трубки табаком из общей табакерки. Члены клуба приветствовали друг друга, как это у нас принято. Мистер Кузнечные-Меха выразил надежду, что мистер Карри-Чесальщик, возвращаясь домой из клуба последний раз, не схватил насморк, на что мистер Карри, в свою очередь, отвечал, что искренне надеется, что мистер Кузнечные-Меха младший излечился от нарывов в горле. Доктор Выверт рассказал нам про члена парламента, с которым он, якобы, водил дружбу, а мистер Вшей живописал свое знакомство с одним знатным лордом. Некий джентльмен в черном парике и кожаных штанах, сидевший на другом конце стола, пустился рассказывать длинную историю о привидении на Кок-Лейн. Историю эту он вычитал в «Летописце» и теперь делился ею с сидящими с ним рядом и не умевшими читать. Находившийся здесь же мистер Диббенз завел старый, как мир, спор о религии с философом, евреем-коробейником; что же до президента клуба, то тот принялся уговаривать мистера Кожаных-дел-мастера спеть песню. Помимо этих голосов, слившихся в единое целое и составлявших наиболее заметную часть концерта, имелось и еще несколько, так сказать, подыгрывающих голосов: эти люди, напрасно пытаясь перекричать общий гомон, что-то нашептывали на ухо своему соседу, а тот, в свою очередь, — своему.

Мы часто слышим о том, что в компании люди говорят одновременно. Вот я и решил записать разговор за общим столом слово в слово, по возможности не упуская ничего из того, что говорилось каждым из членов клуба. Необходимо отметить, что джентльмен, который рассказывал про привидение, отличался самым громким голосом из всех, да и история его оказалась самой длинной, чем и объясняется, что его реплики повторяются чаще остальных.