Холодный туман - Петр Лебеденко

— Вон! — закричал Строгов.

— Тише, Константин Константинович, — попросила медсестра. — Пожалуйста, тише.

Он открыл глаза. Все видения исчезли — весь тот нереальный мир, который окружал полковника Строгова минуту назад, исчез бесследно, перед Константином Константиновичем во всех своих неповторимых красках раскрывалась жизнь, прекрасная и полная тревог и опасностей. Взошедшее солнце по всему болоту за пределами островка проложило золоченые тропки, по которым, сверкая, катились серебряные кольца, низко летающие стрижи и ласточки будто подхватывали эти кольца на лету и взмывали к синему поднебесью. Полчища лягушек давали утренний концерт, к которому прислушивалось все живое вокруг: ужи с коронами на узких головках, змеи, застывшие на кочках, устроившаяся на кусте выпь, сам напоенный утренней свежестью воздух.

Над островком, свистя крыльями, пролетела стая чирков. С берега ее заметили — и два или три немца пальнули по чиркам из автоматов.

Полковник Строгов, лейтенант Топольков, солдаты Мельников и Хаджи, а вместе с ними и медсестра Ольга следили за удаляющимися чирками затаив дыхание, каждый из них думал: не дай Бог, упадет подбитой хотя бы одна птица, и кто-нибудь из немцев побредет на островок подобрать ее — это будет началом конца. Что они впятером, двое из которых ранены, могут сделать, чтобы защитить себя? Ничего! Если они успеют перестрелять десяток или даже два немцев, это их не спасет.

К счастью, ни один чирок не упал, а там, на берегу, вдруг сразу все немцы засуетились, послышался гул заводимых моторов, выкрики офицеров, подающих какие-то команды, и с островка было видно, как позади приготовившихся к движению танков выстраивается колонна пехоты, а еще подальше, за этой колонной, в два ряда, один за другим пристраиваются мотоциклы с автоматчиками.

— Уходят, — не сказал, а выдохнул радостно Мельников. — Уходят, суки. Значит, и мы выберемся из этого чертова болота. Кости уже болеть начали от сырости. Тут ревматизм нажить можно в два счета…

— Зачем рано говоришь, — возразил таджик Хаджи. — Может, не все уйдут. Может, много суки останется.

— Типун тебе на язык, — сказал Мельников. — Накаркаешь тут…

— Перестаньте болтать, — раздраженно прикрикнул на них лейтенант Топольков.

Он внимательно наблюдал за движением немцем. И видел, что не все они собираются уходить. В стороне от строящейся колонны, подальше от берега, неподвижно стояли несколько тягачей, мотоциклов, там же расположились полсотни немцев, на которых команда к построению, видимо, не распространялась: они не спеша ходили взад-вперед, переговаривались друге другом; около двух артиллерийских орудий, копошились, приводя их в порядок, несколько артиллеристов. И лейтенант Топольков понял: все эти люди и машины остаются здесь с какой-то определенной целью, может быть, для того, чтобы охранять дорогу, по которой потом будут двигаться на восток другие части, охранять от возможного проникновения сюда партизан или отрезанных от своих армий разрозненных частей советских войск. Вполне также возможно, думал лейтенант Топольков, что остающихся сейчас немцев потом сменят другие, те, которые придут сюда позже, и так они будут сменять друг друга до тех пор, пока здесь вокруг будет уже не зона военных действий, а глубокий тыл немецких армий. И у них, у лейтенанта Тополькова, полковника Строгова, двух солдат и медсестры ничего другого не остается, как или попытаться все же пробиться к своим, что без всякого сомнения, закончится их гибелью, или заживо сгнить в этом чертовом болоте. Мы и на людей-то сейчас не похожи, продолжал думать лейтенант Топольков, чувствуя, как в нем закипает ненависть даже не столько к немцам, сколько к этому проклятому болоту, к тем людям, кто их послал сюда, жалкий батальон — против, черт знает, каких сил противника — мы не на людей здесь похожи, а на вон тех жаб, которые орут, как последние сволочи, и разница только в том, что эти жабы орут от радости, что вот их снова пригревает солнышко, что они наслаждаются этой нестерпимой вонью, исходящей из болота, а мы задыхаемся здесь, будто нас ногами затолкали на дно этой отвратительной клоаки.

Лейтенант Топольков даже зрительно представил себе, как их, всех пятерых, заталкивают на дно болота, и они задыхаются от удушья, но не произносят ни звука — молчаливые смертники, чья воля подавлена раз и навсегда, чье человеческое достоинство растоптано этими же подкованными сапогами. Вот если бы он был здесь один, все было бы по-другому. У него на поясе висят две гранаты, в его пистолете почти полная обойма патронов — разве всего этого мало, чтобы выпрямиться во весь рост, отряхнуться от зловонной жижи и спокойно, отбросив к чертовой матери страх, выйти на берег и встать перед обалдевшими фрицами, усмехаясь и показывая им как он их презирает, в душу их в печенки и селезенки! — и пока они опомнятся, он кое-кого из них ухлопает из пистолета, а потом швырнет одну гранату, а другую — взорвет лишь когда они скопом набросятся на него, чтобы взять живым. «А вот этого вы не хотели!» — вслух сказал лейтенант Топольков и сделал неприличный жест…

Да-а, вот если бы он был один! Но как он может оставить на произвол судьбы тяжело раненного полковника Строгова, человека очень порядочного, к которому лейтенант Топольков привязался с самого начала и — чего скрывать! — по-настоящему полюбил его, как родного. Как он может бросить в беде славную девушку санитарку Олю, которая даже будучи раненной, не теряет девического стыда… А солдаты — Мельников и таджик Хаджи!.. Нет, он, Валерий Топольков, теперь один обязан отвечать за всех, чего бы это ему не стоило. Он или спасется вместе со всеми (если случится какое-то чудо), или вместе со всеми погибнет — другого ему не дано. Конечно, он мог, дождавшись ночи, тайно перебраться на соседний островок, оттуда — снова на соседний и так идти и идти, пока не выйдет к какому-нибудь лесному массиву. Но он скорее пустил бы себе пулю в лоб, чем совершил бы такую подлость. Кстати, когда он начинал прислушиваться к себе, к тем чувствам, которые жили в нем и руководили всеми его поступками, он с искренней радостью осознавал, что несмотря на чрезвычайно тяжелое положение, в которое они попали, сам он не испытывает никакого страха, хотя еще ни разу в жизни не попадал в подобные переделки. Вернее, страх Топольков порой испытывал, но это был не тот страх, когда животная жажда жизни делает даже из закоренелого труса героя; лейтенант, глядя на беспомощно лежавшего на «насесте» полковника Строгова, на терпеливо переносящую боль медсестру Ольгу, на двух солдат, которые смотрели на лейтенанта Тополькова так, словно только в нем они и видели человека, который может избавить их от гибели. Глядя на этих людей, Топольков невольно приходил в отчаяние, потому что абсолютно не знал и даже не предполагал, что он может для них сделать, чтобы оправдать их веру в него, которая живет в их душах. Особенно после того, как Константин Константинович Строгов сказал ему доверительно, совсем не по-военному: «Ну, что ж, сынок, теперь вся надежда на тебя… Нелегкий груз ложится на твои плечи, да что ж поделаешь…»

Вся надежда… Нелегкий груз… А что он, Топольков, может? Давно ли он был обыкновенным мальчишкой, мечтателем, грезящим о подвигах? Вот и пришла пора совершать эти самые подвиги, и оказалось, что мечты и грезы — это одно, а реальная жизнь — совсем другое…

И опять наступила ночь.

Темная, беспросветная — такая ночь бывает, наверное, только в аду.

Порой неожиданный резкий свет фары мотоцикла или машины вспугивал темноту, и она долго металась по болоту, как черная птица, не знающая, где ей сесть. Полковнику Строгову даже показалось, будто он на своем лице ощущает слабый ветерок, который исходит от взмахов крыльев этой черной птицы. Но она пролетала мимо, и тогда опять неподвижный, точно мертвый воздух обволакивал полковника Строгова, и он задыхался в нем, старался вырваться на свободу, однако чьи-то цепкие руки удерживали его на месте, не давая ему возможности даже шевельнуться. Он силился в темноте разглядеть, чьи это руки так бесцеремонно и грубо вцепились в его тело, но разглядеть ничего не мог, а через минуту, другую убеждался, что никого поблизости нет вообще, он просто густым и вязким мраком прочно привязан к своему ложу, как ремнями, этот же мрак через определенный промежуток времени поднимает его вместе с ложем, возносит вверх, очень высоко — там, на высоте, замирает, словно раздумывая, бросить ли эту ношу на произвол судьбы или медленно и осторожно опустить на место; как ни странно, но Константину Константиновичу было почему-то безразлично, что решит эта неведомая сила — мрак; в конце концов все равно от него лично ничего не зависит, а посему не стоит и тревожиться за свою судьбу: она сама знает, как распорядиться человеком, к которому приставлена с первого дня появления этого человека на свет. Сейчас он жил только одним желанием: пусть его никто не трогает, никто с ним ни о чем не заговаривает и ни о чем у него не спрашивает. Потому что каждое движение, даже каждое его слово, хотя и произнесенное им шепотом, вызывает в шее, рядом с шейным позвонком, такую боль, от которой полковнику Строгову хочется закричать или сорваться со своего ложа — и лицом упасть в болото, задохнуться в нем, чтобы сразу все кончилось.