Девушка из Германии - Армандо Лукас Корреа

Ты можешь уехать отсюда без проблем, – напомнила я брату. Я просто пыталась предложить хоть какую-то альтернативу, но для него это было пощечиной.

– Никто тут не понимает меня! Неужели у вас нет крови в жилах? – закричал он в отчаянии, сжимая голову руками.

Яростно вскочив из-за стола, Густаво швырнул свою тарелку с десертом в угол. Гортензия побежала отмывать оставшееся на стене пятно. Она бросила на меня умоляющий взгляд, чтобы я больше ничего не говорила.

– Оставь его, он скоро успокоится, – умоляла она меня шепотом, как мать, защищающая сына от его собственных ошибок.

Она была единственной, кто больше всех страдал от пропасти, разверзшейся между Густаво и нами. Она беспокоилась, что ее обожаемый ребенок попадет в беду.

– Кто защитит его, если с ним что-нибудь случится? Три женщины, запертые в особняке? – бормотала она.

В ту ночь Густаво поднялся в свою комнату, хлопнув дверью. Он бросал вещи на пол и ходил взад-вперед, разговаривая сам с собой. Потом он включил радио, заставив нас слушать гуарачу на полной громкости. Через полчаса он снова спустился с чемоданом. Он захлопнул за собой входную дверь и исчез.

Мы больше ничего не слышали о нем до конца бурного года, когда все радикально изменилось. В то утро мама предсказала, что скоро мы опять будем жить в ужасе.

Анна

2014

У мамы и тети Ханны теперь появился свой проект. Они заняты тем, что освобождают комнаты семьи, которой больше не существует. Я слышала, как они шептались и секретничали, как будто знали друг друга всю жизнь.

Тетя Ханна с трудом открыла старый ящик и достала оттуда кучу шерстяных шарфов разных цветов. Мама удивилась, увидев их: шарфы в такую тропическую жару?

– Возьми их с собой в Нью-Йорк, – сказала тетя, наматывая их вокруг моей шеи один за другим. Потом достала спицы и клубок пряжи. На этот раз удивилась я, пытаясь понять, какой смысл в том, чтобы вязать вещи, которые никто никогда не будет носить.

– Это помогает при артрите, – объяснила тетя Ханна и пошла вниз по лестнице, опираясь на мамину руку.

Я оставила коллекцию шарфов на своей кровати – последний подарок, который я ожидала найти на Кубе, и сказала им, что иду на свидание с Диего. Его мама пригласила нас на обед, и он приехал за мной.

В грязно-белый дом Диего вела массивная деревянная дверь, которая, казалось, многое повидала за эти годы. С правой стороны от нее я увидела небольшой предмет, почти незаметный под слоями краски. Диего, кажется, не понял, почему я остановилась. Я подошла ближе и увидела, что это мезуза. Мезуза! Я не могла поверить своим глазам.

Внутри дома повсюду стояли коробки, как будто они собирались переезжать. Диего объяснил, что они используют их для хранения вещей.

– Например? – спросила я его.

– Ну, вещей, – ответил он, слегка удивленный моим любопытством.

В столовой был накрыт стол, покрытый виниловой скатертью.

Вошла мать Диего, улыбнулась, не представившись, и подарила мне поцелуй. Она была такая же худая, как и сын, с черными вьющимися волосами, длинной шеей и впалой грудью. Из-за чересчур обтягивающего платья ее живот выглядел огромным. Прежде чем мы сели, Диего быстро объяснил ей, что моя мать – учительница испанского языка, поэтому я сказала ей по-испански, что я не немка, что я живу в Нью-Йорке и что мы почти одного возраста с Диего.

Мама Диего принесла дымящуюся миску белого риса, суп темного цвета и разноцветную тарелку с яичницей. Я быстро глянула на нее, чтобы понять, есть ли там колбаса, овощи или помидоры, но невозможно было угадать, что это за желтые и зеленые кусочки.

Я положила себе как можно меньше, чтобы они не расстраивались, если мне не понравится. Пока мы ели, я рассматривала семейные фотографии на стенах, пытаясь понять, не похож ли кто-нибудь на моего кубинского друга или его мать. Может быть, это его бабушки и дедушки или прабабушки и прадедушки.

Я обнаружила еще кое-что: на серванте стоял семисвечник, и все семь ветвей были покрыты свечным воском. Удивленная и заинтригованная, я перестала есть. Мама Диего заметила:

– Не волнуйся, скорее всего, сегодня электричество отключать не будут. У нас не осталось свечей. В прошлом месяце отключали электричество несколько раз – это для экономии электроэнергии. Ешь, девочка моя, ешь.

Сначала мезуза, теперь семисвечник. И портреты их предков. Я некоторое время размышляла, о чем лучше спросить, и наконец выбрала один из фотопортретов, на котором была изображена пара.

– Это ваши родители?

Мать Диего не смогла удержаться от громкого смеха, хотя ее рот был полон риса и фасоли. Поднеся руку ко рту, она быстро дожевала, чтобы ответить до того, как я продолжу.

– Это фотографии семьи, которая раньше жила здесь. Нам дали их дом через несколько дней после того, как они покинули страну. Я была твоего возраста в то время.

Я не поняла, как имущество той семьи оказалось в собственности у этой. Видимо, они переехали в заброшенный дом.

– Больше тридцати лет назад был кризис, и правительство разрешило многим людям уехать. Они переплывали море на лодках, которые прислали их родственники из Соединенных Штатов, – начала объяснять мать Диего. – Это были ужасные месяцы. В газетах писали, что те, кто уезжает, – враги народа. Их называли подонками и предателями. «Прекрасное избавление!» – гласили заголовки. Я помню, что в тот день, когда семья, которая жила здесь, уезжала, соседи ждали на улице, чтобы обругать их за то, что раньше называлось актом отречения.

Она не переставала есть, пока говорила. Я подумала, что это все не сильно ее расстраивает, ведь с тех пор прошло много лет.

– Они плевали в них и кричали: «Убирайтесь отсюда, черви!» – продолжила она. – Девочка из этой семьи ходила со мной в школу. Я не могла понять, какое преступление они совершили, чтобы с ними так обращались, и почему они назвали двенадцатилетнюю девчонку червяком. До сих пор помню, как она смотрела на меня из машины, когда они уезжали.

Я попыталась понять, есть ли девочка на какой-нибудь из фотографий на стене, но не смогла ее найти.

– В ее глазах было столько ненависти и боли, – сказала мать Диего. Сейчас она выглядела серьезной и уже не жевала. – А сегодня эти «червяки» внезапно превратились в бабочек, и мы принимаем их с распростертыми объятиями, – докончила она, а затем снова засмеялась. – Все меняется с годами. Или с нашими нуждами.

Она продолжила свой рассказ, а я пыталась улавливать суть, хотя мне было