Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Потом, как выяснилось, я часов двенадцать (Михалев, конечно, тоже) проспал в редакции «Боевой красноармейской» в Рыбацком, куда перебралась газета 55-й армии. Проснулся опухший и такой больной, каким давно уже не бывал, — пожалуй, со времен сыпного тифа, подхваченного мальчишкой в годы гражданской войны.

Проснулся от шума и криков. Кричал Женя Негинский. Он кричал на поэта Сашу Гитовича. Тот сидел на соседней койке, застланной солдатским одеялом, и блаженно улыбался, отчего глаза его совсем исчезли в щелочках век. Негинский кричал:

— Это подло! Это в конце концов, учитывая фронтовые условия, предательство!

— Ты проснулся? — спросил меня Сеня Бойцов, присаживаясь рядом на постель. — Женька уже с полчаса бушует. Саша выпил у него тройной одеколон. Саше, видишь, хорошо. А Женька лишился фундамента своей ежедневной гигиены.

— Что ты ему байки рассказываешь! — Это подошел Володя Карп и отстранил Сеню. — Тащите сюда мясо.

Я ел мясо. Настоящее мясо. Горячее, вареное, вкусное. С каждым куском сил у меня явно прибавлялось.

— Откуда это, ребята?

Разное думалось при виде такого изобилия. Может быть, уже прорван фронт, освобождена Мга, снова у нас есть Кировская дорога и к нам вагонами двинулось продовольствие?

— Глеб Алехин раздобыл.

Голубоглазый Алехин загадочно улыбался.

— А ты ешь, не расспрашивай.

Алехина я узнал только здесь, в редакции «Боевой красноармейской», хотя уже до войны слышал о нем немало. О его романе «Неуч» долго и много шумели в литературной среде. Одни категорически одобряя роман, другие трясясь против него от ярости, понося и презирая.

Неужели прошло только три года с того дня, когда одним декабрьским утром я раскрыл «Литературную газету» с «Письмом из Ленинграда», снабженным заголовком: «Споры о «Неуче»?

«Автор романа — Глеб Алехин. Герой романа — Глеб Алехин», — так лихо начиналось письмо.

И дальше:

«Глеб Алехин в романе «Неуч» пишет, что роман «Неуч» написан очень удачно.

Ленинградские критики и читатели, которые выступали на обсуждении книги в Доме писателя имени Маяковского, не соглашались с восторженными отзывами Глеба Алехина о работе Глеба Алехина».

Из этого «письма» можно было извлечь немало фактов, характеризующих странные нравы в литературной среде. Доклад на этом обсуждении делал, как сказано автором письма, А. Рыбасов, который «был в несколько затруднительном положении. Как докладчик, он резко критиковал редакционный аппарат Ленгослитиздата, но справившийся с работой над первой книгой начинающего автора. Но ведь тов. Рыбасов был главным редактором Ленгослитиздата и, следовательно, несет ответственность за работу с автором». С этим нельзя было не согласиться: да, затруднительное положение; а выход из него? Удивительный: делай вид, что ты не ты и лошадь не твоя, и с легким сердцем попоен эту лошадь.

Судя по «письму», обсуждение было убийственным, и автору романа пришлось на нем солоно. Тем более меня интересует сегодня этот человек — «автор романа» и «герой романа». Человек он, безусловно, интересный, своеобразный. Здесь, на фронте, он постоянно спокоен, он никуда и никогда не торопится, а дело делает всегда вовремя. Пишет рассказы в газету, сочиняет какие-то до крайности замысловатые байки. Отважно ходит на передовую, снарядам и минам не кланяется. Женская часть армии относится к нему весьма благосклонно. А она, эта «часть», довольно-таки многочисленна. У нас с Михалевым был случай. Мы спешили на Понтонную, а в моторе нашей машины от скверного горючего засорилось, и машина застряла на дороге. Мы принялись «голосовать». Нас подобрал нагруженный доверху грузовик. Мы взобрались на поклажу, прилегли рядом с двумя сопровождавшими бойцами. Лежать было мягко. «Что, ребята, везете?» — «Боевое снаряжение». — «А что именно?» — «Лифчики да рейтузы».

Так где же Глеб Алехин раздобыл мясо для своей редакции?

Оказывается, в одном из батальонов он отдал наган за выбракованную по ранению лошадь. А где он взял этот наган сверх своего ТТ, остается его тайной, да еще тайной поэта Володи Лифшица, который помогал Алехину. Но лошадь — вот она, редакция третий день в изобилии питается мясом. И акт хранится в кармане Алехина о выбраковке лошади. Там написано: «Конь Зебра, трех лет. Перебиты ноги».

Ну можно ли было Саше Гитовичу устоять перед флаконом тройного, если появилась закуска?

Негинский тем временем более или менее успокоился. Блаженствовавший Саша стал читать только что сочиненные им к Октябрьской годовщине стихи. Он читал:

На праздничной скатерти белых снегов Не вина, а кровь ненавистных врагов…

Как, ничего?

— Хорошо даже. Только, понимаешь, на слух получается: «Невинная кровь ненавистных врагов».

— Что ты говоришь! — Поэт принялся шевелить губами. Пошевелил, пошевелил, прилег на подушку, да и уснул, сраженный муками творчества.

11

Четвертого ноября наша полоса версталась. Редколлегия порешила дать ее в канун праздника — 6-го числа. все идет хорошо, материал расположен как надо, полоска выглядит вполне достойно. У Давида Трахтенберга, который время от времени выезжает с нами на передовую, нашлось и подходящее фото — обсыпанные снегом, промерзшие траншеи, и в них: «Лейтенант А. А. Шедиков указывает сектор наблюдения красноармейцу В. Т. Огурецкому».

Но кто-то в секретариате сказал:

— Хорошо бы еще и стишок тиснуть. Как раз местечко есть под статейкой о саперах, строк на пятьдесят.

Что верно, то верно, стишок было бы неплохо, по где его взять, если полоса послезавтра утром должна увидеть свет?

И тут в редакционном коридоре я встретил Всеволода Рождественского, нашего немолодого ленинградского поэта, у которого учился, несколько лет назад посещая занятия в ныне ликвидированном вечернем рабочем Литературном университете. В июле, августе, сентябре стихи Рождественского постоянно появлялись в газете «На защиту Ленинграда», где он тогда работал, падев военную форму, которая нельзя сказать, что не пошла ему, поэту самых, казалось до этого, мирных поэтических тем.

А теперь вот, оказывается, Всеволод Александрович пришел и в нашу «Ленинградскую правду». Он медленно брел по коридору, высокий, до невозможности худой и бледный от голода. Трудно было узнать в нем того человека, которого я встречал годах в 35, 36-м, — поэта у которого уже была большая биография, были за плечами поиски, блуждания и о котором говорили, что начинал он среди акмеистов. В ту пору я листал сборники его стихов, стихи были хорошие, хорошо написанные, четкие, яркие по форме. Но часто содержание их никак не трогало: оно было далеким-далеким от того главного, чем тогда жили Советская страна, советский народ. Помнится, на одном из занятий он прочел нам стихотворение о корсаре, который после многих бурь своей жизни был схвачен и заточен в темнице. Морскому коршуну тесно, душно в каменном мешке, он угасает и, чувствуя близкую смерть, чертит на каменных тюремных плитах контуры корабля, чтобы встать на воображаемую палубу и отплыть в небытие все-таки не по сухопутью, а морем. Поэт так закончил свой рассказ о нем:

Все свершил он в мире небогатом,И идет душа его теперьЧерным многопарусным фрегатомЧерез плотно запертую дверь.

Мне правились эти стихи, но издавались они в последний раз когда-то очень давно, раздобыть их я так и не смог, хотя вспоминал часто, и автор этих стихов виделся мне всегда как-то через волнующие строки о немало по-грешившем на земле (точнее, на море) разбойнике, был глубоко мне симпатичен; для меня, излишне в ту пору молодого, он был как бы пришедшим из прошлого, из истории нашей литературы — тем более что ранние его стихи, альбомного толка, я встречал в толстых переплетенных подшивках дореволюционных петербургских журналов, — по был все же таким, который в какой-то мере понятен и сегодня.

Я порадовался тому, что ошибся во взглядах на этого интересного человека, когда одним августовским днем прочел на страницах газеты «На защиту Ленинграда» гневные стихи Рождественского о сбитом немецком летчике, о ненависти к которому поэт сказал со всей определенностью. Он сказал, что фашистский стервятник достоин смерти уже за одно то, что «видел город мой сквозь прорезь пулемета».

Меня обрадовала ясная позиция моего учителя, который прежде казался носителем абстрактного, бесплотного гуманизма, расслабляющего, разоружающего, ведущего к тому, чтобы вместо борьбы не на жизнь, а на смерть ты покорно подымал руки перед противником.

Нет, оказывается, в трудный час, в час, когда допустимо быть только или с этой или с той стороны баррикады и нигде больше, мастер «красивых строк» вместе со всеми решительно встал в строй защитников города Ленина; слова его обрели твердость каленого металла.