Собрание сочинений в шести томах. Том 6 - Всеволод Кочетов

Мы прочли несколько надписей на треугольничках:

«Женщинам комбината «Рабочий» от лейтенанта Комилягина и его подразделения».

«Дорогим шефам — текстильщицам города Ленина от участника боев с фашистскими гадами Новикова Ив. Ф.».

Их было множество, таких писем. Их складывали в один из мешков на место варежек и шарфов. Написали, думается, почти все. Не было письма лишь от командира отделения Бубнова, от того самого, который грозился приехать на комбинат за невестой. Не было и никогда не будет. Час назад его убило снарядом в траншее.

Бойцы третьей роты, не запечатав в конверт и не сложив листок треугольником, написали:

«Благодарим вас за подарки и просьбу, с которой вы обращаетесь, выполним с честью. Не только отобьем противника от города Ленина, но и разгромим его так, чтобы больше не существовал на свете этот бес, вероломный враг».

Снова мы вшестером пашем лбами сыпучий снег, снова пересекаем ползком опасную равнину. Но уже в обратном направлении, в сторону от окопов переднего края.

И когда можно наконец подняться в полный рост, Софья Глазомицкая говорит:

— Сегодня у нас будет торжественное заседание на комбинате. Все, что видели, что слышали этой ночью, подробно расскажем коллективу. Лучше всякого доклада будет. Как вы считаете?

Это было в ночь на 7 ноября 1941 года на снежном пространстве где-то между деревнями Путролово и Московская Славянка.

13

Немцы каждую ночь бомбят город. Бомбят методично, с точностью и исполнительностью равнодушной машины смерти. Тупые, тяжелые удары бомб в промерзшую землю, грохот разрывов и падающих зданий слышатся ленинградцами с позднего вечера до раннего утра. Воют, воют моторы «юнкерсов» и «хейнкелей» в безоблачном ночном небе на высоте, на которой их не берут зенитные снаряды, на которой им не мешают поднимаемые на ночь аэростаты воздушного заграждения. Все ждут облачной погоды, мечтают о плотных, обычных для Ленинграда обложных толстых тучах, при которых невозможны ни полеты, ни, как минимум, прицельное бомбометание. Как на грех, как назло, стоят ясные, лунные ночи. С высоты город наш в глазах воздушного врага — точно макет на столе архитектурной мастерской. Бомбы падают в цель, в цель, в цель. (Да, кстати, в большом городе, куда ни кинь, все в цель.)

Щедро, будто из лукошка, немцы разбрасывают над нашими старыми крышами пригоршни зажигательных бомб — «зажигалок». Если за ними хорошо следить и вовремя принимать меры, вред от «зажигалок» невелик. Но стоит прозевать — беда будет. Во всех жактах созданы группы борьбы с «зажигалками», ведутся дежурства на крышах; на чердаках заготовлен песок, чтобы забрасывать «зажигалки», пока они не разгорелись, клещи для хватания их и выкидывания на снег, всякие багры, крючья, лопаты. Женщины и даже ребятишки научились справляться с этими ядовитыми бомбочками, которые адски воют, пока летят пачками-кассетами к земле. У многих уже изрядный счет обезвреженных «зажигалок».

Не часто, но все-таки случается, что я ночую в Ленинграде, дома. На днях был случай. Поздно вечером от нечего есть мы с Верой под гром окрестных зениток читали знаменитую поваренную книгу Малаховец, взятую у соседей для таких чтений вместо ужина. «Когда к вам неожиданно пришли гости и у вас нет ничего к столу, — читали мы, — то возьмите холодную индейку, возьмите моченый чернослив и яблоки…» Дальше добродушный и щедрый автор рекомендовал быстренько сварить вкрутую несколько десятков свежих яиц, разрезать их соответствующим образом, начинить наполовину черной зернистой икрой и наполовину «значительно более дешевой» красной, кетовой, и таким образом «получатся к столу красивые аппетитные корзиночки».

А когда дело дошло до «позабытого с вечера заливного из телятины», дом наш дрогнул, зловеще качнулся в одну сторону, в другую — с потолка полетела белая пыль, отслоились и стали осыпаться, как цвет черемухи, тонкие лепестки побелки.

Потом на лестнице послышались голоса, а на чердаке над нами — торопливый топот. Мы тоже отправились бегом на чердак. Там вспыхивали веселые бенгальские огни «зажигалок». Одна из них впилась в балку стропил, и по старому сухому дереву начали перебрасываться бодрые язычки пламени.

— Воды! — закричали женщины, швыряя в огонь песок лопатами.

Я спустился — все, понятно, бегом и бегом (когда дом горит, прохаживаться не станешь) — на ближний от чердака этаж, ворвался в одну из квартир, благо все двери на лестнице в такую минуту были распахнуты. Стояла задача непременно раздобыть воду, которая в ноябре уже не подымалась в квартиры: ее брали из крана во дворе ведрами. Я искал такие ведра и в той квартире, в которую вбежал, обнаружил их целых два на кухне. Они стояли рядком, одно возле другого, зеленые, эмалированные, покрытые фанерными кружочками. Они были полны воды. Я схватил их за дужки и бросился к двери.

— Постойте! — крикнула вслед перепуганная хозяйка и квартиры и ведер, старая петербургская интеллигентная дама. — Это же кипяченая!..

Происходит много такого, что трудно воспринимается как реальность, как нечто возможное. У человека горит над головой, а он беспокоится о воде, потому что это дорого ему доставшаяся — кипяченая! — вода.

Трудно представить себе как реальность и уход нашей редакции под землю, в подвалы, в бомбоубежища. Началось с того, что назавтра после севастьяновского воздушного тарана в наше здание прямым попаданием угодила бомба среднего калибра. Она пробила этажи и разорвалась в переплетном цехе. Война, таким образом, проникала уже прямо в наш дом. Все в цехе было перевернуто, искорежено, завалено. Что же, ждать, когда и всю редакцию искорежит, выбросит через крышу в звездное небо?

Сразу после праздников начался массовый переезд отделов вниз, туда, под своды подвалов, специально подпертых для прочности толстенными бревнами. Туда перетащили столы, диваны, телефоны. Сейчас там наши товарищи и работают и спят. Наверху нетоплено, студено — отопление вышло из строя. Мы с Михалевым, правда, приезжая, сидим в своей комнате — в бомбоубежище лезть страшно: завалит, и неба не увидишь. Редактор злится, считает, что мы фрондируем. Но нам просто там страшно, мы привыкли видеть опасность в глаза, наблюдать за ее полетом и принимать какие-то меры, если она норовит угодить в нас.

У редактора концы не вяжутся с концами. С одной стороны, он считает нас фрондерами, демонстративно пренебрегающими опасностью, с другой, видимо не пожелав толком разобраться в нашей записке, уже несколько раз поносил ее публично и утверждал, что она свидетельствует о пораженческих настроениях ее авторов. Черт с ним, конечно, лишь бы он довел нашу записку до соответствующих инстанций. Там разберутся.

Коллектив редакции голодает. С 13 ноября, о чем мы сами же сообщили в своей газете, по рабочим карточкам дают 300 граммов хлеба, по служащим — 150 граммов. А больше-то почти ничего. Это мучительная норма. Съел свои тощие граммы, и думается: ну хоть бы еще граммиков сто, как бы здорово было.

Страшно смотреть на наших иссохших машинисток — на Елену Сергеевну Кобызеву, на Соню Берж; стучат, как бывало, но уже кажутся потусторонними, призрачными, как из мхатовской постановки «Синяя птица». Растаяла в несколько недель совсем еще недавно такая плотная, отнюдь не хрупкая наша старейшая стеногра-фистка Людмила Александровна Бацевич. Реже и глуше звенит знаменитый смех ее младшей коллеги, Аннушки Кукиной.

Нельзя не ценить наш редакционный коллектив. Что бы ни происходило вокруг или внутри редакции, ленинградцы рано утром все равно получают свежую газету. Людей изнуряет недоедание, мучит авитаминоз, сон в душном подвале не приносит бодрости, нервы истрепаны. А работа идет, идет, не приостанавливается ни на минуту. Живут боевые революционные традиции газеты, которая возникла в Петрограде в 1918 году. В ее коллективе немало людей, прошедших большой журналистский путь. Одно удовольствие слушать рассказы Аркадия Леонтьевича Леонтьева. Он сотрудничал в «Петроградской правде», в «Красной газете» еще в те дни, когда на город двигались полчища Юденича. Он многое что повидал, много в чем участвовал, много с кем встречался.

— Слушай, — говорит он, прихлебывая пустой кипяток из кружки, — ты слыхал, как я однажды встречал Серго Орджоникидзе на вокзале?

— Нет, Аркадий Леонтьевич, не слыхал.

— Я подошел к нему на перроне и говорю: «У меня задание редакции побеседовать с вами, товарищ нарком». — «О чем побеседовать?» — «О борьбе с бюрократизмом». — «А зачем об этом беседовать? Боритесь!» Здорово? А хочешь, покажу, — он роется в старой папке, перетащенной в бомбоубежище, — хочешь, покажу заметочку о встрече с Михаилом Ивановичем Калининым? Да, кстати, а этот документик видел?