Двадцать три ступени вниз - Марк Касвинов

* КНИГА ТРЕТЬЯ. Часть 2 * .

Кто попытается обидеть его - тех поколотите палками. Кто рукоплещет ему - тех вешайте.

Афиша о Людовике XVI, вывешенная на стенах Конвента.

АРЕСТ. ПОПЫТКА БЕГСТВА

Подписав акт отречения, Николаи надел свою полковничью шинель, вышел из салона в тамбур и спустился на перрон.

Охрана куда-то исчезла. Пошел за ним лишь принц Георгий Лейхтенбергский, один из его флигель-адъютантов.

Отрекшийся царь долго ходит по платформе, по путям между поездами, жалуется на судьбу, на неверных сотрудников. Он с обидой говорил Лейхтенбергскому о положении, в какое поставлен перед союзниками:

"Мне стыдно будет увидеть в ставке иностранных агентов, да и им неловко будет увидеть меня" (1). Немного позднее он вызывает на прогулку другого, флигель-адъютанта полковника Мордвинова, жалуется и ему, и тот утешает его: "Ничего, ваше величество. не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол... Пускай управляются сами, если хотят... Насильно мил не будешь..." При этих словах государь приостановился:

"Да, - сказал он, скрипя зубами, - нечего сказать, хороша эта их воля народа"... (2)

Ночью, под стук колес, он записывает о событиях минувшего дня: "Утром пришел Рузский... Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев - всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился... Вечером прибыли из Петрограда Гучков и Шульгин... я передал им подписанный манифест... В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман" (3).

На другой день:

"Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный... Читал о Юлии Цезаре" (4).

В тот вечерний час, когда в Петрограде, на Миллионной, 12, встают из-за обеденного стола княгини Путятиной "февральские демократы" Милюков, Керенский и их коллеги, императорский голубой поезд подходит к Могилеву. Низложенного царя встречают на перроне Алексеев и штабисты. У одних вид смущенный, у других - подавленный. Что ему здесь делать? Этого он и сам как следует не знает. Запись того дня: "В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом". (5)

Утром у него чаепитие с Алексеевым; потом он идет в штаб - у него же, Алексеева, принять в последний раз доклад о положении на фронтах; затем отправляется на вокзал встретить прибывающую из Киева мать. На платформе Мария Федоровна обняла сына, пошла с ним в расположенный рядом со станцией деревянный барак. Долго сидели они там наедине; вышла из барака вдовствующая императрица с заплаканными глазами. И в остальные дни их совместного пребывания в Могилеве несколько раз видели мать и сына вдвоем в одной и той же позе: она ему что-то говорит, он безответно слушает, уставившись неподвижным взглядом вниз, покуривая папироску.

В этот его приезд в ставку ему уже не дают ни почты, ни агентских телеграмм. Полковник, ведающий отделом прессы, обещал приносить, но о своем обещании "забыл" в тот же день.

Поступила от Родзянко телеграмма Алексееву о результате вчерашнего совещания на Миллионной. Комментарий Николая: "Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились - лишь бы так продолжалось дальше" (6). Дальше - записи в обычном для Николая стиле:

"После чая начал собирать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик" (7).

Сегодняшние заокеанские советологи, рисуя образ Николая II в феврале марте 1917 года, не скупятся на жалостливые слова. Оторванного от жены и детей, от центров его власти, заброшенного за 800 верст в Могилев, царя в их изображении преследуют и добивают, как загнанного зверя. Фрэнклэнд говорит, что "безотносительно к различным проблемам" Николая и даже "вовсе ими не интересуясь", он чисто по-человечески жалеет царя, "как жалеют слепого человека, которого при переходе на ощупь через улицу задавил автомобиль".(8)

Со страниц книги Александрова царь предстает как человек, "душевно отрекшийся от всего и уже поэтому заранее обреченный на мученичество" (9). Этот же автор блеснул открытием: Николай Романов, говорит он, есть Гамлет, принц Датский; нерешительность его - в унаследованной от Гамлета крови: обстоятельство, которым нельзя пренебрегать, если хочешь вникнуть в тайны русской революции... (10)

Тем более заслуживает сострадания Николай II, уверяют эти господа, что в трудный для него час к "жестокости революционеров" и "неверности сотрудников" присоединилось безразличие родственников. "Его предали и продали и штабисты, и аристократия, и союзники, и члены царствующего дома; не кто иной, как двоюродный брат его Кирилл, явился к Таврическому дворцу с красным бантом на кителе, с изъявлением готовности покориться революции" (11).

"В то время в императорской фамилии насчитывалось 29 великих князей. А сколько их было рядом с царем в минуты его отречения? Ни одного... Между тем, росчерк его пера в Пскове стоил жизни 17 членам династии" (12).

Нужно ли доказывать, что "скрипящий зубами" у Мордвинова Николай мало похож на лунатика-непротивленца, какой предстает перед нами в заокеанских проромановских фантазиях. Не лунатик посылал приказы Хабалову; не двойник Гамлета снаряжал в поход Иванова. Что касается отношения к Николаю его родни; то можно заметить, что он, яростно цеплявшийся за единоличную власть, сам приучил близких (кроме жены) и не помышлять о влиянии на его дела. Естественно, что и в этом случае он не сделал ни малейшей попытки снестись с ними и обсудить шаг громадной для них важности. И здесь дело не столько в географической разобщенности, сколько в хронических склоках и грызне, разъедавших дом Романовых. Великие князья и не пытались обсудить положение ни с Николаем, ни между собой. Об отречении они узнали, как о свершившемся факте. К тому же семья Романовых к моменту краха династии и представляла галерею таких ничтожеств, что и советоваться-то почти не с кем было. Впрочем, Николай Николаевич, самый, пожалуй, серьезный в компании великих князей, не обошел племянника советом. Получив запрос, телеграфно рекомендовал царю отречься (13).

20 марта, в предпоследний день своего пребывания в Могилеве, Николай составил прощальное "Обращение к Действующей армии". В этом письме он призвал солдат и офицеров повиноваться буржуазному Временному правительству, попутно благословив это правительство на продолжение дела, которому сам служил. Алексеев включил обращение в приказ No 371 от 21 марта, но Гучков, узнав об этом, телеграммой из Петрограда категорически предписал исключить из приказа обращение бывшего царя.

Заокеанские пропагандисты квалифицируют этот эпизод как подвиг мужества и самопожертвования Николая - с одной стороны, как очередную низость ими же одновременно восхваляемых "февральских демократов" - с другой (14). На самом деле тут простейшие политические ходы. Бывший царь вздумал попрощаться с Могилевом "лояльно и патриотично". Капиталисту Гучкову и его коллегам показалось в тогдашней обстановке целесообразным выпроводить экс-императора из ставки возможно более "революционно". Этого миссис Альмединген не видит и не хочет знать. Она вообще по-женски крайне расстроена. "Велико было благородство этого небольшого фрагмента текста, - пишет она, - и тем не менее правительство (Временное) не позволило ознакомит! с ним Армию". Это, по мнению промонархической дамы, понятно: оно убоялось, "как бы простые и волнующие фразы письма царя вновь не пробудили в войсках чувства лояльности к трону" (15). И хотя документ "никогда не был зачитан", он поныне продолжает свидетельствовать о том что... "последний Романов не был просто марионеткой, что он до конца оставался лояльным к своим союзникам и что благосостояние страны означало для него нечто гораздо большее, чем утверждали его враги" (16).

Остается лишь еще раз удивиться, с каким упорством современные западные советологи претендуют на право раздачи дипломов о русском патриотизме и задним числом выписывают всевозможные проходные свидетельства о преданности интересам страны...

Уже на второй день после отречения царя Петроградский Совет, учитывая требования, выдвинутые на многолюдных митингах и собраниях постановил принять меры к аресту четы Романовых. На призыв Совета в Временному правительству предпринять этот шаг совместно Львов и Керенский сначала не ответили. Но, когда они убедились, что Петросовет может и намеревается самостоятельно осуществить арест, то Временное правительство 20 марта приняло и свое постановление: "лишить свободы Николая Романова и его супругу".

В тот же день выехали в Могилев для реализации этого решения четыре правительственных комиссара (все думцы): А. Бубликов, С. Грибунин, И. Калинин, В. Вершинин. Их напутствовал министр юстиции Керенский: "Лично б. государя не беспокоить, ограничиться сношениями через генерала Алексеева".