Двадцать три ступени вниз - Марк Касвинов

А. И. Дубровин, б. председатель "Союза русского народа". "Гнусные глаза". При появлении членов Следственной комиссии всхлипнул, бросился целовать руку Муравьеву, потом с рыданием упал на койку (31).

Н. Е. Марков, б. лидер черной сотни. Лицо широкое, темное - "харя". Глаза черные, скалит белые зубы. Виски зачесаны вперед. Линии лица жестокие, глухой и озлобленный голос. Тон нахальный: "Дело ихнее там, что они знают"; "Засим-с"; "Немножечко это дело понимаю"; "Погромы были до СРН и будут после него". По его словам, ежегодно получал от правительства тайную субсидию тысяч 12-16 (32).

Сам Н. К. Муравьев ведет себя на допросах все более неустойчиво, двусмысленно. На лицемерно-покаянное заявление Белецкого: "У меня душевный перелом, я много понял", - Муравьев отвечает: "Вы нас обезоруживаете". Иронический комментарий поэта: "Так-то вот смазывается разговор. Белецкий левеет, председатель правеет" (33).

В приведенных штрихах - "лучшие верноподданные, вкусившие от революции горечь плена и страданий за свою верность трону и царской семье" (34).

Но главными заключенными, вкусившими "горечь плена и страданий", были, конечно, Николай и Александра Романовы.

Страдания, впрочем, относительные. Арест не строг. Глава семьи разгребает в парке снег, расчищает дорожки, предается любимому занятию пилке дров. Вышестоящие любезны и заботливы. Несколько хуже, правда, обстоит с нижестоящими. Минуты огорчения доставляли иногда младшие офицеры, в особенности трое из внутренней караульной службы: мичманы Шумович и Домодьянц и лейтенант Ярынич. Последнему, когда он однажды разводил по дворцу караулы, Николай протянул руку. Ярынич отступил на шаг, руку не принял. Ошеломленный Николай попытался сгладить сцену, подойдя к нему вплотную и положив ему руку на плечо: "Но почему, мой друг?" На что офицер ответил: "Я - из народа. Когда народ протягивал вам руку, вы не приняли ее. Теперь и я вам руки не дам" (35).

Зато верх учтивости и предупредительности демонстрируют генерал Корнилов и полковник Коровиченко, а по увольнении последнего - его преемник полковник Кобылинский. Самый же яркий луч утешения и надежды, от времени до времени вспыхивающий во дворце и освещающий его апартаменты, - это 36-летний министр юстиции А. Ф. Керенский, уполномоченный Временным правительством обеспечивать охрану, покой и безопасность семьи бывшего императора.

Поначалу они в нем не разобрались. Ведь он еще недавно такое говорил в Думе! Всего лишь месяца за четыре до того Александра Федоровна, возмущенная его неучтивыми речами в Таврическом, требовала от своего супруга "повесить Кедринского за его ужасную речь" - это, считала она, было бы для других "полезным примером" (36). Чего же им ждать от него теперь, когда они в его руках? Поэтому 3 апреля (1917 года), когда он впервые появляется во дворце, Александра Федоровна, завидя его, шлет подруге отчаянную записку: "Милая Аня, Керенский здесь... Он обходит наши комнаты... Да смилуется над нами бог!" (37) Но ничего страшного не произошло. Керенский - Кедринский оказался господином вполне обходительным, хотя в первые минуты и немного нервным.

О его визитах в Александровский дворец б. обер-гофмаршал П. К. Бенкендорф вспоминал в эмиграции:

3 апреля. "Он явился в 2 часа дня в сопровождении 15 человек... в высоких сапогах, в плотно застегнутой синей куртке... вошел через кухню, собрал в коридоре всех людей охраны и произнес ультрареволюционную речь... В классную комнату, где уже ожидали его государь с государыней и наследником, вошел один. Остановившись на пороге, сделал что-то вроде поклона и представился: "Министр юстиции". Взволнованный, с дрожащими руками, он не мог спокойно стоять на месте, хватался за предметы, лежащие на столе... затем, попрощавшись с царем, еще побегал по зданию, проверил систему охраны и наблюдения за арестованными и уехал" (38).

Следующий его приезд.

9 апреля. "Войдя, заявил мне, что хотел бы поговорить с "Николаем Александровичем". В беседе с государем подчеркнул, что политические страсти в Петрограде разгораются; крайние левые требуют заключения государя в крепость, чтобы вывести его из-под влияния государыни, готовящей контрреволюционный заговор. Временное правительство хочет это уладить: необходимо отделить государыню от государя, переселив ее в другую часть дворца так, чтобы они могли видеться только во время богослужения и за столом и всегда в присутствии караульного офицера.:. Согласились. Керенский сумел уверить их величества, что он является их единственным защитником и что только он способен отвратить от них угрожающие им опасности" (39).

Следующее его появление (в сопровождении полковника Коровиченко):

25 апреля. "В этот раз в момент его приезда государь был на прогулке, поэтому он заявил мне о желании увидеть государыню. Я ей доложил. Она приказала мне передать Керенскому, что занята своим туалетом, пусть подождет... Покуда он ждал, доктор Боткин заговорил с ним о том, что члены семьи по состоянию здоровья нуждаются в лучшем климате, в более спокойной обстановке, что, если нет возможности вывезти их за границу, хорошо бы им переехать в Ливадию. Министр вполне с этим согласился, сказав, что безусловно может устроить такой переезд в Крым. Его ответ очень нас обнадежил.

Затем Керенский в сопровождении полковника Коровиченко прошел к императрице. Вежливо и сдержанно он стал расспрашивать ее о той роли, которую она играла в политических делах, в частности о ее вмешательстве в назначения министров. Императрица ответила ему, что составляет с мужем дружную семью и естественно, что у них нет никаких тайн друг от друга. Кроме того, поскольку император почти все время находился вдали, в армии, он передавал ей иногда малозначительные поручения. Я впоследствии слышал, что ясность и твердость ее объяснений поразили министра. Сама она говорила, что у нее не осталось от него дурного впечатления. Она была очень польщена несколькими приятными фразами, которые он сказал ей. Государь, возвратившийся с прогулки, позволил Керенскому взять из шкафов его кабинета все бумаги, могущие понадобиться следственной комиссии. В этот раз доверие их величеств к Керенскому еще более возросло" (40).

Те же визиты в изображении самого Керенского:

"Я очень хорошо помню мое первое свидание с б. императором... Он не мог пожаловаться на мое к нему отношение...

Вся семья сгруппировалась в беспорядке вокруг маленького столика около окна. Человек среднего роста в военной форме, отделившись, двинулся нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на устах. Это был император... Остановился, как будто колебался, что ему делать. Он не знал, как я поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же ожидать моего обращения к нему? Протянуть ли руку или ожидать моего поклона?

Я почувствовал его затруднение, как и всей семьи, перед страшным революционером. Я быстро подошел к Николаю II и с улыбкой протянул руку, назвав себя... Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и, заметно успокоенный, провел меня к своей семье. Его сын и дочери, поглощенные любопытством, пристально смотрели на меня...

Я справился о здоровье членов семьи, сказал, что их родственники за границей беспокоятся о них... обещал им без задержек доставлять все известия... Спросил, нет ли каких-либо претензий, хорошо ли держит себя стража, не нуждаются ли они в чем-либо? Я просил их не беспокоиться, не огорчаться и положиться на меня. Они благодарили меня" (41).

Общий вывод "страшного революционера" касательно особы императора:

"Николай II был человеком, не лишенным гуманных чувств. Вообще же этот человек с чудными голубыми глазами был для меня загадкой. Пользовался ли он сознательно своим искусством очаровывать, унаследованным от своих предков? Был ли он искусным актером или вкрадчивым хитрецом?.. Казалось невероятным, что этот простой человек с медленными движениями был императором всея России... Ничто не обнаруживало в нем, что еще месяц тому назад столь многое зависело от одного его слова" (42).

С 3 апреля по 13 августа 1917 года Керенский в качестве министра и премьер-министра приезжал в Александровский дворец более десяти раз. Впечатлений, полученных во дворце за эти четыре с половиной месяца, хватило ему для лирико-публицистических воздыхании о Николае II на полстолетия. Говоря об этом, мы должны, конечно, учитывать следующее. Если в семнадцатом году Керенский еще мог на каком-нибудь митинге или собрании позволить себе "революционный" выпад против царизма и династии, то позднее, на Западе, ему приходится приноравливаться к взглядам и вкусам той крайне реакционной среды, к которой он примкнул и от которой зависел. Даже под конец жизни, на страницах своего гигантского заключительного мемуарного фолианта (43), вспоминая свои встречи с Николаем, Керенский вновь и вновь характеризует его как "прямого человека, не чуждого человеческих чувств", "собеседника с прекрасными голубыми глазами", "с натурой доброй, но искаженной окружением и традицией". Что касается Александры Федоровны, которую мемуарист 25 апреля 1917 года полтора часа допрашивал, разумеется, так ничего и не узнав о ее политических интригах, то Керенский до конца жизни остался при твердом убеждении, что она "была просто страдающей матерью своих детей, тревожной и плачущей". Не удивительно, что монархисты разных пошибов и рангов и в разных странах до сих пор ставят Керенскому в заслугу его "классически образцовое" отношение к последней чете Романовых (44).