Нью-Йорк и обратно - Генри Миллер

«Мэйсон Жерар» – ресторан в стиле Старого Света, расположенный на Тридцать Третьей улице напротив почты. Внутри он смахивает на сумасшедший дом, только mignonnote 40. Все lyimignon, вплоть до плевательниц. На каждую мелочь кто-то поплевал и вытер поверхность грязной тряпицей. За зданием растет старосветский сад, оснащенный качелями, гамаками, столиками для пинг-понга, креслами-качалками, моррисовыми кресламиnote 41 и прочей рухлядью, какую хозяин умудрился впихнуть сюда. Ужасающая безвкусица, однако до умиления mignon. Мосье Жерар лично показал мне заведение – на тот случай, если я еще когда-нибудь наведаюсь в Америку и буду искать подходящий пансион.

Как я уже упоминал, «Мэйсон Жерар» обладает теплой, уютной притягательностью настоящей психушки. Блюдечки позаимствованы из бистро на Менильмонтан, прошлогодние зонтики, швейная машинка Зингера, фортепиано модели тысяча девятьсот третьего года, подушечки для кошек и все в таком духе. Еда тоже сумасшедшая – еще более сумасшедшая, чем туалет, который недавно подновили. Подходящее местечко, чтобы зайти холодным зимним днем, присесть и почитать «Voyage au Bout de la Nuit» note 42. Мадам Жерар, супруга владельца, как две капли воды похожа на мадам Бонэ из «Мэйсон Бонэ», Тридцать Третья улица, та же широта и долгота. В смысле, обе калеки и ходят вразвалку, обе своекорыстны и остры на язык, обе обладают той притворно-обаятельной улыбкой, которая пристала бы ключнице, отлично знающей что почем, и которая мгновенно сползает с лица, как только закрывается рот. Будто выключателем щелкнули. Эта улыбка – воплощение французской торговли, и мне она нравится.

Прогуливаясь после обеда по Восьмой авеню, я вдруг припомнил впечатление, полученное в тот день, когда я стоял на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинг. Эта часть города похожа на чуть поношенные декорации «Метрополиса»: игрушечные блоки, соединенные меж собой, миллионы и миллионы одинаковых окон, и лишь забравшись на небоскреб, начинаешь видеть, как из перегноя зданий вырастает фантастический мир, собранный из гигантского детского конструктора. Глядя на закоптелые постройки красного кирпича, воображаешь Нью-Йорк островом, над которым пронеслись бесчисленные стаи грязных мигрирующих птиц. Сам город, кажется, вымазан их пометом. У любого старого здания непременно есть портик и коринфские колонны. Католические храмы, вроде костела святого Антония, напоминают собственные жалкие останки с плакальщиками, что маршируют по ступеням к алтарю. Синагоги как одна смахивают на турецкие бани; обычно это заброшенные лютеранские церкви с витражами на окнах. Много я погулял вокруг рыбных базаров, покойницких и домов для умалишенных. Люблю прибрежные лечебницы с их солнечными террасами на железных подмостках, похожими на грезы Мантеньи. Вся разница в том, что здесь грезы огнеупорные.

А теперь могу рассказать тебе, как подлинный гений развлекается в городе вроде Нью-Йорка. Идешь на север до Сорок Второй улицы. Пять несуразных домов (все, даже черно-коричневый, принадлежат евреям) сплочены в единый блок публичного клозета. Внутри – закусочные, где торгуют сандвичами, залы игральных автоматов (игра – пенни) и киношки по пятнадцать центов за сеанс. Особые фильмы с набором пятнадцатицентовых актеров и актрис, сплошь низкопробные дебилы с чистыми сердцами, склонные смотреть зрителю прямо в глаза. Эдакий бесконечный поток дерьма, плавно текущий с экрана с восьми утра до полуночи. Когда-то все эти киношные домики были приличными театрами; сейчас же они битком набиты узкоглазыми, макаронниками, поляками, литовцами, хорватами, финнами и т. д. Кое-где попадаются полоумные стопроцентные америкашки из какого-нибудь Гэллапа или Терре-Хота. Вот что я прочел на стене туалета: «Бей Гитлера, спасай жидов. Вступайте в Еврейский флот: кто-то должен доставлять свинину в Иерусалим». Чуть ниже красовалась реклама братьев Ригли, последняя строчка которой гласила: «Лучшая жвачка со времен сотворения мира!» Gallup, Terre Haute.

Как-то вечером у дверей одной забегаловки я наткнулся на Джека Квеллера с Брайтон-Бич, моего бывшего курьера из «Вестерн Юнион». Парень чудовищно разжирел с тех пор и обзавелся кепкой с рекламой дешевого данс-холла. Одним словом, вышибала, да и только. Стоило мне заикнуться о годах, проведенных в Париже, Джек с ходу спросил:

– Знаешь Генри Барбюсаnote 43?

Я сказал, что до личной встречи дело у нас не дошло, чему собеседник вроде бы даже удивился. Сам-то он познакомился с Генри Барбюсом в Клубе Джона Ридаnote 44… Ну, тут пошли разглагольствования об антропологии, женском вопросе, расовом самоубийстве, проституции, марксистской диалектике, и так далее, и тому подобное. Оставив «Вестерн Юнион», Джек, по его словам, не терял времени даром. Вплоть до начала кризиса он довольно успешно производил игрушки. Мне вспомнился простодушный Квеллер, которого я знал в дни олимпийского бурлеска. Тогда парень работал билетером в Там-мани-Холл и частенько за небольшие чаевые подсовывал мне самые удобные места. Как-то раз Джек отвел меня в сторонку и попросил устроить его курьером, что я и сделал. Квеллер рьяно взялся за работу. Трудился он в ночную смену по двенадцать часов в сутки, без выходных, получая в неделю семнадцать с половиной долларов, и со временем отложил некую сумму, позволившую ему заняться «игрушечным» бизнесом. И вот, сделавшись настоящим экспертом в своем деле, Джек принялся изучать антропологию, этнологию, политические науки, социологию, экономику и прочие бесполезные дисциплины, которые любого продвигают в карьере, даже несмотря на кризис. Я бы назвал их науками для евреев. Ибо ныне предмет желаний всякого трудолюбивого, уважающего себя еврея – поступить в Школу политических наук, или в Клуб Джона Рида, или же в Рэндовскую Школу социальных исследований, а лучше во все три заведения сразу. Это позволяет человеку познать мир, держать руку на пульсе эпохи, оставаться аиcourantnote 45 — усекаешь? Отправляясь к Автомату, дабы сэкономить еще десять центов, Квеллер берет с собой книгу. И потом, стоя, как лошадь у яслей, пережевывает свои ненаглядные политнауки вприкуску с черствым хлебом и кетчупом. Еврей запросто читает во время прогулки по улице, особенно научные труды, которые, как известно, испокон веков отличались невообразимой толщиной.

На прощание Джек дал мне визитку и пригласил заглянуть когда-нибудь в «Бэнн-Бокс», посидеть, заказать дешевую выпивку центов этак за шестьдесят пять и, возможно, найти себе смазливую партнершу для танцев из «Зигфилд Фоллиз».

«Бэнн-Бокс» – мелкая забегаловка в одном из темных проулков. Зайти туда легко, а вот выбраться сложнее. Вступая на порог, я отлично знал: денег в карманах не хватит ни «посидеть», ни потанцевать с девчонкой. Но что поделаешь, если подобные места – моя слабость. Короче, захожу с видом бойкого гуляки, ушки на макушке, в глазах оживленный блеск, подруливаю к бармену и с самым невинным выражением лица невзначай интересуюсь, мол, не подскажет ли он, как поживает мой старый приятель Джек Квеллер. Бармен отправил меня к мордастому вышибале. Сохраняя невозмутимый вид человека со средствами, я и этого бандита спросил о здоровье старинного друга. Дескать, после десяти лет на Аляске… вроде как я привез Джеку весточку от одного из тамошних золотоискателей, нашего общего кореша. Разумеется, мне тут же сообщили, что Квеллер находится снаружи, у дверей данс-холла. Я сердечно поблагодарил за информацию и клятвенно пообещал затащить Джека внутрь, как только тот освободится. Вышибалу обрадовала моя затея; подхватив меня под руку, он сопровождает дорогого гостя к бару и заказывает выпивку за счет заведения. Начинаю отнекиваться, прикидываюсь, будто ищу бумажник, однако этот простак ничего не желает слышать. В пылу воодушевления я даже предложил угостить в ответ его, но к счастью, какие-то срочные дела заставили мордастого отказаться и спешно уйти. Не представляю, как бы я иначе выкручивался. Наверное, удрал бы в уборную и попытался выбить окно в задний дворик. Так или иначе, Джои, вот тебе пример положения, когда немного внешнего лоска может очень даже пригодиться. Главное – выглядеть как огурчик, смотреть прямо в глаза и невинно хлопать ресницами. А еще говорить, что ты прибыл либо с Аляски, либо с Таити. Я выбрал второе, поскольку слишком бледен лицом для первого. Сам порой удивляюсь, откуда столько смекалки у простого гоя?

И вот я прогуливаюсь по Бродвею, который кишмя кишит шлюхами. Нет, не теми дамочками тысяча девятьсот восьмого – десятого годов, а новенькими – без чулок, стройными, ухоженными, сочными, с тонкими полосками из меха скунса или обезьяны вокруг тонких шей. Охотницы с сигаретками в зубах выпрыгивают из темных переулков и несколько мгновений беспомощно щурятся на яркие огни, озираясь в поисках жертвы. От их взглядов – отнюдь не притягательных, манящих и полных чувственности, но сверлящих и гипнотизирующих, точно ацетиленовые факелы вдоль ночных автомобильных дорог – тебя пробирает насквозь. Все американки, от шлюх до герцогинь, смотрятся одинаково. Европейская женщина имеет тысячи разных обличий; здешней доступно лишь одно. Ее глаза похожи на прожектор, свет которого вызывает мурашки по спине, но никогда не согреет сердце; он говорит тебе о чистой наличке, быстроте и санитарных условиях. Причем количество выпивки не играет ни малейшей роли. Забудь о сексе – перед тобою мощный аппарат, сокрытый в задней доле мозга. Нечто вроде музыкального автомата или машины, выдающей жвачку, или лондонского газометра. Бросаешь монетку в щель, прибор гудит, жужжит, внутри что-то щелкает, на экране загораются буквы – ровно настолько, чтобы ты успел прочесть написанное, и тотчас гаснут. Думаешь, к тебе станут приставать на улице? Размечтался! Хищница ждет в темноте подъезда; завидев мужчину, она внезапно выпрыгнет и пойдет в ногу с тобой, постепенно сближаясь, не отставая ни на шаг, пока ваши руки не соприкоснутся, потом бедра, и, когда вы достаточно потретесь друг о друга, словно пара дворовых кошек, она позволит тебе разинуть варежку и прицениться – бесстрастная, пресыщенная, равнодушная, холодная, как цемент, продолжая шагать на своих каучуковых каблучках той напряженной американской походкой, что создает впечатление устремленности к невидимой цели, к примеру, к бару за углом, почему бы и нет, не желаете угостить даму, нет, ну и ладно, пропади ты пропадом.