Здесь птицы не поют (СИ) - Дмитрий Бондарь

Он тяжело выдохнул, гася нечаянный испуг, но в следующий миг…

Луна скрылась за набежавшей тучей, враз стало темнее, порыв ветра сбил в сторону высокие языки пламени от костров, повеяло чем‑то сырым и гнилостным.

— Пъ — ходъ — ог? — часовой повернул к Рогозину голову и тот едва не шлепнулся на пятую точку!

Под накинутым на голову капюшоном блеснули золотом огромные зрачки, проступили широкие скулы лишенного кожи черепа, а в открытом рту белели всего четыре очень длинных зуба. Каждый размером в половину мизинца, эти ужасные зубы белели, угрожали, приковывали взгляд, не отпускали. Золотые зрачки закрылись и снова открылись под чернотой надвинутого на лоб капюшона, рот распахнулся еще шире, на одном из зубов сверкнула отсветом прозрачная капля чего‑то вязкого…

Рогозин вытянул руки вперед, делая при этом шаг назад, будто это глупое движение могло защитить его от нечистой силы, что сидела в позе уставшего человека не далее чем в трех метрах. Над головой крякнула какая‑то птица, а левый костер выбросил вверх целый сноп искр, в нем что‑то сломалось и осыпалось вниз белой золой. На спине Виктора мгновенно образовался тоненький ручеек леденящего пота, устремившийся меж лопаток куда‑то вниз, по коже прошелся электрический разряд, вздыбив все волоски, а руки предательски затряслись. Он замер, ожидая самого страшного, не чувствуя под собой ног, и почему‑то помня о том, что искал отхожее место — мысль навязчиво лезла в голову. Сердце громко бухало, его было слышно очень отчетливо, оно так старалось, будто кровь в одну секунду сгустилась втрое и теперь, чтобы ее протолкнуть в сузившиеся артерии, сердцу требовалось прикладывать поистине титанические усилия, расходуя на них все запасы энергии организма. Мир вокруг замер, ничего не менялось, время остановилось.

— Щтханно, — прошамкал нижней челюстью монстр. — Въ — оде тепло. Я не жамехж. В аду холоднее будет. Хе — хе…

Сухие, тонкие, необыкновенно длинные и скрюченные пальцы выглянули из длинных рукавов дождевика и потянулись к ближайшему костру — и от них не было тени!

«Улу Тойон» — в мозгу Рогозина пронеслась мысль. Вспомнился дневной разговор с Юриком, в точности описавшим внешний вид потустороннего упыря, сидевшего теперь между кострами. Голова закружилась, ноги подогнулись и черная земля понеслась навстречу…

Виктор все‑таки упал на задницу, но это падение изменило ракурс, и в ночном страшилище он вдруг увидел обычного человека. Золото в зрачках оказалось всего лишь отражением огня, лицо часового и в самом деле было сильно исхудавшим, с туго натянутой кожей без морщин, но щетина на черепах не растет, а у него она была весьма заметна. Передних зубов же было всего четыре — по два снизу и сверху, поэтому они и показались необыкновенно длинными и зловещими. А тень человека расположилась ровно за его спиной и немного под ним, так, что при взгляде сверху оказалась не видна, но зато теперь, снизу, она была заметна.

— Ты што? — склонил голову чуть набок четырехзубый, — кошмаъ пъ — ишнилща?

Сглатывая комок в горле, Рогозин кивнул.

— У меня тоже на непхивычном месте шон не идет, — пробормотал дежурный, разламывая пополам пересохшую ветку. — Всякая дъ — янь шнитща. Поэтому в пе — вую смену я вщегда добховольшем иду. Шам, — он бросил половинки ветки в разные костры. — Пъ — ивыкнешь. Скохо шветать уже будет, ночи ко — откие. А вышпатша и в лодке можно. Тебя как жовут?

Рогозин уже абсолютно пришел в себя. Восстановилось дыхание, пропала слабость в обманувших ногах, высохла спина, оставив неприятное ощущение неуверенности.

— Виктор, — сказал Рогозин и обрадовался, что хотя бы голос его не подвел. — Юрка мне всю дорогу всякие ужасы рассказывал, вот и…

— Юъ — ик? Якут? Этот может. Тот еще… огужок. Ты его не шлушай. Ежели ты не этногхаф, то Юъ — ку не шлушай. Меня Матвеем наживают.

— Да я и не слушал, но как‑то все равно… неуютно.

Рогозин уже освоился и стал поглядывать в темноту — за костры.

— Пехвый хаж в тайге?

— Да. Неуютно. Где здесь туалет?

— Что? — шепелявый сторож словно увидел инопланетянина перед собой: выпучил глаза, открыл рот, только что слюну не пустил.

— Туалет?

— Туалет? — Матвей на целую минуту задумался. — Ото ж! Ближайший чашах в шестидесяти пешего ходу. Там жаимка какая — т была. Или вжад по ыке — к вечоху на плоте дойдешь. А ежели тебе под кушт нущно, то под кущт и иди. Тока в э — ку не щшы. И в лещ далеко не жаходи — под пегвой елкой ощтановишь.

Невнятную речь Матвея Рогозин понял с первого раза, ноги сами отнесли его к дереву. Он во все глаза всматривался в темноту шуршащих веток, ожидая увидеть чего угодно — от голодных волков и медведей, возжелавших человеческой крови, до потусторонних духов — демонов — шаманов, всех этих несчетных Тойонов, иччи, сюллюкюн и прочей местной мерзости. Но целых две минуты, потребовавшихся Виктору для избавления от лишней жидкости, никто не появлялся.

Застегивая на ходу ширинку, Виктор не оглядываясь устремился к спасительным кострам, где сидел странный человек Матвей.

Но того на месте не оказалось, вместо него на складном неудобном стульчике занимал место рыжий Сашок. Пропал и пес.

— Добрый вечер. А Матвей где? — спросил Рогозин, опасаясь уже за свой рассудок, вспоминая, каким привиделся ему четырехзубый коллега в первый миг знакомства и предполагая самое наихудшее.

— Матвей? Какой Матвей? — Сашок почесался и сморщил лоб, будто что‑то припоминая.

А Виктор немедленно начал сомневаться в своем рассудке и почти решил, что и в самом деле видел ночного злого духа. Золотые глаза, череп, четыре зуба — уж не это ли было настоящее лицо Матвея? Или, если верить Юрке, то — Улу Тойона, местного Люцифера? От вновь накатившего ужаса он едва не застучал зубами.

— Шепелявого что ли? — переспросил шестипалый. — Спать пошел Шепелявый. Его Матвеем что ли зовут? Вот не знал. Все — Шепелявый, да Шепелявый. Ну иногда — Шепа, а он — гляди‑ка что: Матвей! Дела! А ты до ветру ходил?

У Виктора уже в который раз за последние сутки отлегло от сердца, но продолжение экспедиции стало внушать ему какой‑то ужас. При мысли о еще одной такой ночке становилось дурно, дыхание учащалось, хотелось лечь и ничего не делать.

Когда‑то давно, общаясь с веселыми студентками Первого Меда, Рогозин услышал медицинский термин «паническая атака». Тогда он не поверил, что с нормальным человеком может случиться что‑то подобное, но, кажется, в последние десять минут осознал, что это такое и насколько ярким может быть.

— Да, — ответил он. — В кусты.

— Медведей видел?

— Ушли они. Меня услышали и ушли. Спать пойду. Пока, Саш.

Рогозин побрел к своему месту через весь лагерь, осторожно ступая на негнущихся ногах, боясь неосторожным движением вызвать у себя новый приступ паники.

Как он добрел до своего места, как устроился и что думал перед тем, как уснуть, Виктор не запомнил. А уже, кажется, в следующее мгновение пришлось просыпаться.

— Вставай, зёма! — кто‑то потрепал его за плечо, глаза мгновенно открылись и над собой он увидел сидящего на корточках Моню. — Хорош спать, скоро выдвигаться будем.

Рогозин кивнул, подобрал под себя ноги и попытался подняться. В коленях что‑то скрипнуло, его шатнуло, он неловко упал на бок и краем глаза успел заметить высоко на скале какие‑то рисунки, нанесенные на камень чем‑то белым.

Виктор замер и посмотрел на скалу внимательнее. На высоте метров двенадцати над землей, посреди почти голого камня кто‑то неведомый изобразил нечто апокалиптическое. И отнюдь не в христианской традиции Апокалипсиса.

Десятки человечков, склонив головы, шагали в пасть какому‑то жуткому чудовищу, похожему одновременно на медведя и дракона. С восемью руками и четырьмя ногами. В каждой из передних когтистых лап медведедракон держал половинку человечка, а позади чудовища громоздилась куча из этих половинок. Не было в рисунке никакого мастерства, видимо, старался не художник: крючковатые руки и ноги у жертв, шарики вместо голов, кривые стручки тел — так рисуют неусидчивые дети, больше схема, чем рисунок. Рогозин пытался вспомнить умное слово, означающее такие вот «произведения», но не смог.

— Как, интересно, он туда залез? — спросил Моня, тоже увидевший картинку. — И почему мы вчера этого не увидели? Не, ну это понятно — в сумерках разгружались. А почему утром никто не обратил на это…

— Там еще что‑то написано? — оборвал его Виктор.

Действительно, вокруг несчастных человечков и монстра вилась по кругу белая лента, которую поначалу Рогозин принял за изображение реки, но теперь ясно различал, что состоит она из чередующихся и иногда повторяющихся значков.

В длину вся композиция занимала метров восемь — девять, три в высоту. Для любого музея — гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.