Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

Двадцатого мая семьдесят пятого года в Северном море, в самой его середине, на теплоходе «Фоминск», следуя на Лондон от Скагена, в двадцать три часа по московскому времени я глядел на закатные небеса в штурманский бинокль из окна капитанской каюты и критиковал Юру Ямкина за потерю им интереса к смотрению на небеса.

Основной же темой разговора был зеленый луч, который вспыхивает на закате и приносит увидевшим его счастье. Никто из нас такого луча не видел, и потому мы подозревали, что его и вовсе не бывает и все это обычные морские легенды. И вот, когда над горизонтом оставался крохотный сегментик исчезающего светила, кроваво-красный легкий сегментик, он мгновенно превратился из кроваво-красного в нежно-зеленый, прозрачно-салатный, а еще через мгновение — в пронзительно мерцающую зеленым точку.

В следующее мгновение горизонт был пуст.

Итак, луча мы не видели, его не было, но все остальное — было. И было именно в момент разговора о том, что зеленый луч приносит счастье. Когда промигнули эти несколько зеленых мгновений, мы не сразу смогли опомниться и только глядели друг на друга, спрашивая глазами: «Ты видел?»

Нас не так, может быть, и ошеломил бы самый зеленый луч, но то, что мы только что говорили о нем…

И в поисках объяснения я вспомнил, как испортилась моя гордость — электробритва «Филиппс», очень дорогая, проработала лет пятнадцать, и я ее уже называл Вечным Жидом — ни единого шороха за пятнадцать лет! И вот утром бреюсь — вполне автоматически бреюсь, без мыслей и образов на тему бритья. И вдруг мысль: «Да, действительно, поговорка: „Покупать дешевые вещи по карману только богатым людям“- удивительно верна! С какой кровью и мясом вырвал я из души шестьсот новых французских франков! Но вот и пятнадцать лет забот не знаю!..»

Через двадцать-тридцать секунд бритва начала царапать кожу — «Филиппс» поломался: в одном из неподвижных ножей треснуло мини-лезвие.

Это значит, что моя мысль, кажущаяся предсказательно-телепатически-телекинической и прочее, на самом деле не опередила событие, а возникла как реакция на уже свершившееся изменение привычных ощущений при бритье.

Так, вероятно, было и в случае с зеленым лучом. Что-то в атмосфере подало сигнал моему мозгу, что возможно появление зеленого, ибо атмосфера была очень чистой, прозрачной, солнце уходило за горизонт бело-желтым, почти не потеряв ослепляющей силы; биноклем я шарил по закатному небу, обходя распухающий диск; западная часть горизонта была отменно четкой, то есть существовали все те условия, при которых атмосфера Земли способна превратиться в призму, разлагающую белый свет на все цвета и поглощающую по дороге к нашему глазу все составляющие, кроме зеленого.

Я высказал эти соображения. Юра отнесся к ним безразлично, сказал, что запасной нож к «Филиппсу» найдется у электромеханика, который рехнулся на электробритвах и собирает их, как некоторые коллекционеры-патриоты собирают самовары. Затем рассказал короткую новеллу:

— Я, стало быть, часто вспоминаю одного матроса, хотя имя его выветрилось из памяти. Он был человеком в зените счастья. Любимая жена, трехлетний мальчишка, только что получил новую квартиру, заканчивал мореходку заочно. Мы сходили короткий недельный рейс из Калининграда на Росток. И вернулись в Калининград. Он отпросился днем с работы, чтобы позвонить домой. Звонить там можно с железнодорожного вокзала. Мы стояли близко от вокзала. И я, конечно, отпустил этого счастливца, которому не терпелось узнать о том, как справилась жена с переездом на новую квартиру. Но Ленинград днем был занят, и ему сказали прийти звонить после ноля. Счастливчик прибежал на судно, сразу переоделся в робу и работал до конца дня с радостной рабочей яростью. К нолю он пошел опять звонить. И пропал. Утром приехал милиционер и пригласил меня в морг на опознание его трупа. Удостоверение личности милиционер привез с собой. Матроса сбил автобус на совершенно пустынной, ночной калининградской улице после того, как он позвонил домой. Я сообщил в кадры и отправил тело через Торгмортранс в Ленинград на крытой грузовой автомашине. В Луге машина поломалась. Никто не соглашался буксировать ее в Ленинград, хотя шофер совал людям свои собственные деньги. Шоферу была неприятна эта работа. Тем временем в Торгмортрансе напутали и сообщили семье, что это он сам, живой, прибывает такого-то числа и так далее. Правда, мы отправили друга погибшего, нашего боцмана, поездом к его жене, чтобы он ее подготовил. Ну, боцман есть боцман. Он брякнул ей все сразу, и она попала в больницу от потрясения. Недавно я ее встретил. Она работает у нас в АХО. Она с кем-то разговаривала и смеялась. Такова жизнь.

И мы с Юрой после такого разговорчика сошлись на том, что если счастье и бывает на свете, то ровно на столько мгновений, сколько сверкает зеленый луч.

Глава третья

Возле будки информбюро в вестибюле первого класса Мышкеев вывесил впечатляющий плакат: «А ты убил таракана?!» Судовой художник-дизайнер, проведенный через судовую роль столяром, изобразил на плакате таракана со зверской, фашистской рожей.

Хороший парень этот художник-столяр. Он мне рамочки для акварелей делает. И мы с ним об Айвазовском разговариваем. Он утверждает, что если бы я посмотрел музей Айвазовского в Феодосии, то не катил бы на флагмана маринистов бочку. И конечно, мне давно следует там побывать. Вечная российская привычка судить о кинофильме по афишам на заборе. И при этом с полным апломбом судить.

Начальник экспедиции Александр Никитич пригласил на ужин.

Перед ужином была сблизительная сауна.

Единение голых мужчин при повышенной температуре уже стало на судах традицией, даже обрядом, некоторым ритуалом.

Я же с курсантских времен ненавижу баню и любое совместное мытье. Слушать музыку, посещать кладбище, мыться мне следует в одиночку. Но на что не пойдешь ради установления контактов и взаимопонимания! Можно и с голым задом пива попить. Я, кстати, сел на раскаленный полок, не подложив полотенце, и зад обжег. Еще, слава богу, здесь без веников парятся.

Итак, прием давал начальник новой САЭ, а организацию обеспечивал хозяин теплохода — капитан.

Стол был накрыт с люксовым сервисом.

И на шесть персон, участвующих в приеме, было три молодых, вышколенных в рейсах с иностранцами молодца-официанта: фужеры наливают, тарелки меняют, черные смокинги на них похрустывают.

(На судне восемь поваров — два шестого разряда, пять пятого, один четвертого — и кондитер шестого разряда. Официантов — семнадцать. И это еще сокращенные штаты: накормить двести десять пассажиров и сто тридцать членов экипажа — не фунт изюму съесть).

Однако официанты меня стесняли. Не на земле в посольстве сидим. К Южному полюсу плывем — впереди без приключений не обойтись. И в этих приключениях морякам и зимовщикам без доверия, взаимотоварищества, внутренней близости будет хуже кувыркаться — это уж точно, потому как интересы экспедиционного судна и экспедиции вечно приходят в противоречие, вызывают напряжение между начальниками экспедиций и капитанами. Если кто думает, что Шмидт с Ворониным не цапались, то это потому только, что в те времена еще не было изобретено понятие «психологическая несовместимость» и говорить про цапания никто не решался: все и вся, мол, на наших судах всегда происходит в монолитной сплоченности.

Мой старинный друг Петр Иванович Ниточкин, несколько кокетничая врожденной парадоксальностью, даже разработал теорию, по которой выходит, что наличие взаимной ненависти между ученым начальником морской экспедиции и капитаном экспедиционного судна — вещь полезная для общего дела. То есть в факте взаимной неприязни двух руководителей Петр Иванович усматривает положительный аспект. И подводит под свою теорию философский фундамент. «В обоюдной ненависти — высшая степень единства противоположностей, — твердит мой друг. — Как только начальник экспедиции и капитан доходят до крайней степени ненависти друг к другу, так Гегель может спать спокойно — толк обязательно будет, Витус! Но есть одна деталь: ненависть должна быть животрепещущей. Застарелая, уже с запашком, тухлая, короче говоря, ненависть никуда не годится, ибо не способна довести противоположности до единства!»

Я с Петей категорически не согласен. И потому наличие официантов во время сблизительной трапезы мне казалось лишним. Но на мою просьбу эвакуировать их Юрий Иванович Ямкин с искренним удивлением спросил:

— Почему это? Чем они вам мешают?

Я говорю:

— Привычки нет. Ведь у нас всего какой-то век назад крепостное право было. Вот во мне рабство до сих пор и гнездится.

— И в чем оно проявляется?

— Сам себе предпочитаю рюмку наливать: сколько сам хочу, а не столько, сколько официант решит. И потом, — добавляю шепотом, — у них же уши есть. А зачем нам на шесть человек еще добавочных шесть ушей?