Пинг-понг жив - Дарья Симонова

Господь с вами, а почему тогда поминки всегда в том логове?! Но Марс вечно утыкан вопросами, как Св. Себастьян - стрелами.

Я спрашиваю: Эля, а вам никогда не хотелось прославиться. Она спокойно - нет, не хотелось. Вообще ей действительно было не до славы. Не хочу думать, предвидела она или нет - страшно мне думать, потому что сразу лезу в ее шкуру, цепенею. Думаю, скорее "да" чем "нет", предвидение бывает деятельным, она готовилась, только толком не понимала к чему. Просила меня бросить называть ее на "вы", я с горячностью соглашалась, потом соскальзывала обратно в ребяческий пиетет: нечестолюбивые для меня - кубики Рубика, инопланетяне, а нечестолюбивей Эли я в жизни людей не видела. Я опьянела молниеносно, у меня организм идеально послушен алкоголю, в том смысле что ему скомандуешь: пить, веселиться! - и он мигом; я давай, упиваясь миссией затейника, плести косички из лирических отступлений и наступлений. Вариации на тему глории мунди терзали меня изначально, со времен младенческой несознанки. Приеду в деревню бабушкину, и оторопь берет: буйные мужики, тихие старухи, сумрачные женщины с толстыми икрами пьют водку, полощут простыни в речке Ряске, судачат, ссорятся, встают в четыре утра, носят воду, угощают домашними яицами, тарахтят мотороллерами, моются раз в неделю в горячем банном аду и тихо тонут в Лете, так и не узнав, что такое Кабо Верде, Лонжин и каре миа - просто слов этаких не услышав. Да не из-за слов, конечно, обида, а из-за того, что люди исчезают легче пыли, - молодые, старые, идиоты, умницы-разумницы, праведники, любимцы, подонки, всех уносит в братскую могилу местного кладбища, чтоб лет через пятьдесят срытые их памятники свезли на свалку, а овальные портреты, каждый из которых заслужил слезу живую и прикосновение губами, морщились и тлели. Но Дориана Грея тут и конь не валялся...

Эля слушает меня насмешливо, интересуется, что же я предлагаю. Я отвечаю, что очень неправильное на Земле устройство, пусть бы мы после кончины улетали на другую планету, потом на следующую, и так по кругу, и снова Земля, и дальше... вот лучше бы так, чем полное загнивание в ящике и 9 дней, 40 дней, забвение. Оттого и тоска на планете нашей. Почему тоска? У кого тоска? - улыбается Эля. У меня, бью себя в клетку, тоска. Пропадаешь ни за что, в грязи жил, в грязь и ушел. Неправильно это - лучший дар во вселенной изводить как семечки. Его надо холить, лелеять и укутывать в красоту всякую, пусть иллюзорную и утопическую - в мечту, как в фильме "Безымянная звезда", помнишь? Мой любимый фильм (я глубоко под шофе уже, ясен перец, у меня не один любимый фильм, но про "звезду" есть маленько)! Эля не отпускает улыбку. "Да сдалась она, твоя звезда безымянная! - зажмурившись, оголтело отпивает "Изабеллу"... - ты вздумала людей любить сильнее, чем их любит бог. Глупости это и гордыня, и не выйдет ничего. Оставь человеку человеческое, какое ни есть - все с Его позволения...." Я притормозила. Вот уж не думала, что Эльвира Федоровна настолько не чужда, так сказать...

Кстати, бога я в лицо, как и Вацлав признавался, тоже никогда не видела, - только страх божий: что скажу дурное и он накажет. Не будь карательной составляющей, может, мои с ним отношения сложились бы иначе. А так они едва тлели, как беседа с чужим строгим мужем в то время, как хозяйка отлучилась по нужде. Сидим, пялимся в стороны, фантики мусолим, полный вакуум. А как подруга вернулась, так дундука ее и не замечаем, хихикаем. Хотя смутно догадываемся обе, что для чего-то он нужен тут, наверное, камешек на сердце замещает, чтобы мы слишком на веселящем газу не увлеклись в облака, чтоб не получилось досмеяться до беды. Вот и с богом такая же неловкость. Но для Эли я не стала метать бисер , потому что перед свиньями не стоит, а перед людьми уж больно хлопотно. Она верующая оказалась, а я из колеблющихся, кишка тонка мне растолковать ей, как забочусь о ближних порасторопней Неизреченного. Я перевела дух, полюбопытствовала, как она насчет фаталистических теорий друга, в курсе ли. И тогда она произнесла первая для меня красивое слово"сингл", и ничуть ее не коробила идея, она погоняла вино по кругу и ответила, что так оно и есть для львиной доли человечества. Монро и достоевских посоветовала не трогать, у них отдельный график, а мы, толпа... не твои ли, мол, недавние слова - в грязи живем, в грязи и дохнем... Я давай отнекиваться - речь ведь была совсем о "другой толпе", как ты может так переиначить?! Эля теперь уже не улыбалась. "Толпа - она одна на всех. Разве тебе не страшно от того, как мало дается в этой жизни? Да и одна "вершина" нам - великое благо посреди беспросвета, разуй глаза... Вы молодые еще. А я вот смотрю на своих друзей - кто ж из них получил то, чего достоин? Погуляли в юности, теперь ярмо на себе тащат - и вся любовь. А кто и умирает медленно, а у кого с детьми драмы... Они для меня лучшие люди на Земле - и какой же черствый кусочек счастья им выпал, чтоб годами размачивать..."

У Эли блестели веки и вся косметика сгрудилась в складочках. Я угадала ее трепет - старательно воздевать взгляд к небесам, чтоб не выплеснуть слезки, подкатившиеся к самому краешку, не размазаться совсем. Я вся истомилась от намерений ее утешить и отправить домой с наименьшими потерями и чтобы на лице читалось скорее "да", чем "нет". Я решилась на отчаянную ложь: "У Марсика долги..." Ложь не то, что долги, а то что они ему помеха, но Эля не дослушала мою тонкую нетрезвую конструкцию. "Еще скажи, что он играет на бирже..." Подошло время поезда.

Вот такая наша последняя с Элей встреча. Позже, в эру правления Вацлава и золотого тельца у Марса появилась Настя. Редкий типаж. Она являла собой превосходство Марса над прочими планетами, - похоже, Настю слепили "на заказ", иначе как объяснить, что природа стерпела такое совершество. Конечно, в первую очередь царь-девица должна была утереть нос Вацлаву - тому все с матримониальными планами не везло. Поляк у любой кандидатки в подруги прежде всего прочего пытался занять денег. Причем не плевую сумму, просить мало Вацику было стыдно и ни к чему - он без шуток зондировал благосостояния и сетовал, что больше ему, бродяге, ничего не остается, и сетовал столь беззастенчиво-убедительно, что пропитывал атмосферу правотой альфонса: ведь не последний кусочек изо рта какой-нибудь белошвейки собирает стянуть, а снять сливочки, излишки. Наплывала медленная ясность: безлошадный без богатой партии стухнет, сникнет, наплачется. Только Настя его речами брезговала, старательно открывая нам велосипед про мужчину, коему негоже повисать на содержании у женщины. И у мужчины негоже. А мы-то думали, что это модно! И мы не полюбили Настю. С ней Марсик сделался надменным затворником, пил неигристые сухие вина, и взялся ходить в галереи. Дурачок, что же ты делал два года после Эли - неужели придумывал, как бы отомстить судьбе и придумал? Настя, между тем, тоже знала, что такое "играть на бирже", хотя была художницей. Но вам уже не Эля-бутафор, у Насти картины назывались "Василиск", "Страшный Суд", "Ифигения в Тавриде"... Могучие полотна. Глядя на них, я с трудом балансировала под тяжестью опрокинутых канонов: до сих пор в графе "Великая Художница" было пусто, разве что изломы и превратности подруги Родена Камиллы, но та скульптор... а тут на тебе - живая и гениальная! Улыбается. Светится. Причем как надо - без фанаберии, с нервозной иронией педанта подсматривающая за недолюбленным делом рук своих. Кто бы мог подумать, что передо мной трогательная мистификация! Настя - она, конечно, картинами баловалась, но все больше авангардистскими, какие-то больницы, нищие, дети окраин. Фундаментальности - это были работы ее отчима.

Впрочем, до меня эта весть дошла длинной тропкой. Уже после того, как Настя примкнула к Вацику. И тут Марсик замешан - как бы ни презирали сослагательное наклонение. История его не знает, зато я знаю. Видимо, одной угробленной жизни мало, чтобы одуматься. Одна жизнь - еще не улика. Для верности нужна следующая. Дабы убедиться, что имеешь власть, да еще такую, сродни фантомной боли. Сродни собственным ягодицам, которые толком сам не увидишь, только с помощью особой композиции зеркал. Три человека на марсиковой совести, Настя вторая. Вацлава задело рикошетом. Он жив. Одиночка с двумя детьми. Ему некогда скорбеть. Он заматерел, похорошел, наверняка пролезет куда надо. Он не Элечка и даже не Настя, беззвестность для него - самое горькое несчастье. Этому его научил Марс, бог если не войны, то беспокойства. Изредка мы с Вацей - теперь, после всего - видимся и он угощает меня невыносимым национальным блюдом. То есть он не специально. Он кладет передо мной меню, а я с плохо скрываемым раздражением принимаюсь листать, требуя рекомендации. Все равно я в этой дорогущей хавке ничего не смыслю! Вацлав стервозно мычит невразумительное, и мне приходится самой тыкать пальцем в небо. Ну не совсем в небо, все-таки одним принципом я руководствуюсь без перебоев: поменьше еды, побольше выпивки. Почему-то на выпивку в заведениях мне денег не жалко, особенно чужих. А поесть можно и без помпы.