Душа и навыки - Макс Гурин

После Берлина сразу Москва. Потому что в пределах данной иерархИи. Две столицы двух враждующих царств. Все как прежде: Византия да Рим; Земля да Небесная Твердь!.. Москва да Тверь, как старые полюса борьбы за третье склонение, в котором определенная окказиональная девочка. Окказиональная, потому что все-таки склоняется по первому типу, на «а», но и она тоже Речь, как и я. И пусть себе Катя считает, что мы не одно и то же!

В Москве парад. Если не память мне изменяет, то кто? Двадцать пятого буду бля. Двадцать пятого июня он был. В будущий день рожденья моей первой жены. Если двадцать четвертого, что тоже, быть может, то в день рождения супруга моей двоюродной сестры, которая на три года старше одной, столь много отнявшей у меня сил.

Когда Онегин к Огню подошел с гордым фашистским знаменьем (Не опечатка! (Прим. Сквор.)) наперевес, он, в отличие от других советских солдат, понимал, что не на смерть он полотнище сейчас обречет, — вот чего политрук в нем не смог разглядеть!

Онегин в кирзовых сапогах шагал бодро; выдавать ему было нечего; напротив, он, как Коля на сожжении Костромы, всячески пытался синтезировать из собственного безразличия к происходящему празднеству некое приличествующее моменту волненье души.

Когда, наконец, ненавистное всем советским людям полотнище было предано им Вечной Геене, он лишь один знал, что просто помог фашистам вернуть на место то, что они там, в тридцать третьем году одолжили, но сами не в силах теперь вернуть долг, ибо их всех он, Онегин, насмерть отшлепал по жопе. От скуки, конечно. Мы-то, образованные граждане, знаем, что ни от чего не другого.

И сгорели фашистские свастики-солнцы. Вернулись они туда, откуда произошли. Это как на хуй пойти или в пизду. Что называется, «иди, откуда пришел». Иди-иди, сделай свой собственный круг… Шансов нет. Люди же не машины, — точности, необходимой для совершения ими квадратов, от них никогда не дождешься. Только фашисты на это решились. Прям, будто о них Максим Горький писал в своем «Буревестнике»: «…Безумству храбрых поем мы песню!»

Онегин же, бросив чужое знамя в костер, сам туда же незаметно прилег, и покуда с физической точки зрения оставался ко всяким размышлениям и чувствам способный, все думал он, как долдон, о Татьяне своей, вспоминал, и сам себе смешон был.

А она не думала о нем, потому что у нее в тот период месячные очень болезненно протекали, и волновало её лишь одно: как же она сегодня будет в Большом танцевать? Ведь и муж-генерал придет, в ложу сядет. И мама тоже в ложу сядет. И свекровь тоже в ложу сядет. И тесть тоже в ложу сядет. И может быть даже Иосиф в ложу сядет. А у нее так болит, так болит. Как же она будет марку держать?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой реализуется Лена

Поскольку она хорошая, все у нее всегда хорошо. Так было и так будет, хоть и нет будущего. Но это его у меня нет. А у тех, кто хороший и добрый, оно, видимо, есть. И ещё даже его видеть возможно, на каком бы шаре бы ни летать. Правда, чем шар над твердию выше, тем далее видно. А чем далее, так тем очевидней, что все в жестяное ведро. Может и нет. Елена вон, хорошая девочка, и у нее не в ведро вовсе, а в хрустальную вазу.

Только не надо туда кипятку. От кипятку энтого будущее портится. Ему, будущему, ежели кипятку в вазу, то некуда будет продолжиться.

Лена внимательно слушала речи упрямой курицы; упрямо выдававшей себя за нового Колю. Лена все слушала, да сама становилась новой. Мы ведь все постоянно обновляемся за счет то тут, то там перехваченных чужих слов. Даром, что не истребляем мы их! Это было бы лучше, и для нашей же, в первую очередь, пользы.

Лена тоже заправская перехватчица. Но тоже не истребляет. Добрая. А то как же? А то как же тигровый глаз? Как же он будет без нас? Не будет его? Нет будущего? А как же тогда гороскоп? Он говорит, что на этой недели всё: и деньги, и любовь, и слава. Только Шиллера не воскресить уж, како и Пушкина! Да они нам и не нужны. Мы без них обойдемся как-нибудь. Раз уж даже и будущего нету для нас, так уж как-нибудь проживем и без прошлого!

Но тута как раз и засада. Без прошлого слишком было бы хорошо. Без прошлого можно только тем, кто хороший. Они так и живут. И будущего у них тогда становится много, хоть отбавляй. И любовей у них тут же — «люби — не хочу».

Вот Лена тоже хорошая. Поэтому одно будущее у ней. Прошлого, как и не ночевало. Говорит ей курица, что, мол, она Коля, только куриный бог, что, мол, надо сделать то-то и то-то, что, мол, тогда все хорошо будет. А она, Лена, и в толк не возьмет, какой такой Коля, что нужно сделать, какое такое хорошо, зачем. И так все клево и фантастично.

И никаких тебе ночей Ивана Купалы. Никаких чудес и никаких приключений. Век тебе, Коля, курицей глупой по белу свету ходить. И без тебя и твоих проблем, Коля — куриный бог, все у всех хорошо. Нету тебя. Прошлое ты. Уймись! У нее своя жизнь — у тебя своя. Куриная слепота.

И на солнце-то ты давай-ка, не ропщи впредь! Оно, Солнце, невиноватое. Сам ты во всем виноват. И в том, что Хорошей твоей дома нет, и вряд ли она перезвонит, а если перезвонит, что тоже скорее всего, то и тут ты останешься при своем. Дурак потому как ты.

И не дай ей Господь тобою стать прежним, потому как она очень красивая девочка, у нее такое будущее впереди, а ты хочешь её в куриное божество превратить. Имей кота в сапогах, наконец! Каплю за каплей выдавливай из себя прошлое. Не можешь быть одновременно и умным и деятельным, так хоть других не впутывай в свою добридЕнь! Имей, говорю, кота в сапогах! И более ничего не имей. Остальное, собственно, блажь, а ты не Василий. Не учи отца своего!

Пороху вон понюхай пойди! Помоги себе сам, знаешь, как американцы умеют.

Не хочешь — не плачь. Делай, что говорят. Оставь в покое тех, за кого голосует Будущее! Хватит с меня. С вами была я, Лена. Покай. Ча-о.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой Буратино предстанет во всей красе

С детства что-то у него ни фига не выходит. Нос такой, будто он заведомо непорядочный взрослый. Что же делать?

Ищет выход, но не находит. Как писала Екатерина Живова ещё в юношеский период своего литературного творчества: «Был бы черный ход, — вышел бы с него». Это мне тогда охуенно понравилось. Хорошая она девочка. Писатель вот она тоже, как и я, как и Ваня Марковский.

Дулов вон музыкант, а я кто? Я никто. Я на работу хочу. На тяжелую. Она, знаю по опыту своему же, даст мне силы, если будет достаточно тяжела. А если интеллект, то идите на хуй! Ни капельки таланту своего в чужую хуйню не отдам! Сосите хуй без меня! Я сегодня уже писал в одной анкете, что натурал. А у хорошей весь вечер автоответчик. Все она знает про эту жизнь. И никакая она не Хорошая. Хорошая. Хорошая. Только не дома ночует. Но мы все уже не дети. Где хотим, там ночуем, шо хочем, то вытворяем. Правда, иной раз, и сами того не желая…

А какое мне дело? Кто я ей? Я всем никто. Но в этом даже беды никакой нет. Потому что Бывшая моя, она же Последняя, если верить, что время ещё не вышло, говорит, что беда — это когда с близкими несчастье, когда война, ужас и прочая крутизна. Но я не верю в это. Для меня беда, что я никто всем. А война… что война? Хуйня-война. А маневры все уже сделаны. В том и ещё одна беда, что всему научен солдат, да войны больше не будет. Надо идти вон грузчиком куда-нибудь. Генералы сейчас никому не нужны. Да и хуй со всем!

Буратино вот ещё хуевей. У него нос длинный, как вектор, но не сотовый; но деревянный. Когда он с Мальвиной, то ему приходится с ней, как простой мужик. А всякие там греческие, блядь, ласки невозможны ввиду наличия слишком длинного и острого носа. Бедный Буратино! Впрочем, пусть тоже сам себя пожалеет. Мне и без него есть, кого пожалеть. Но себя тоже не хочется почему-то.

А Хорошей счастья большого от всей души! Это правда. Со мной нельзя ничего. Во-первых, я шизофреник — и это точно. Я сам долго не верил, но пришлось сдаться на милость всепобеждающей жизни.

Я сдался, но жизненная милость её была такова: ступай себе с миром, неинтересно с тобой.

Во-вторых, я просто не помню, как это делается. В-третьих, я ничего не хочу. Я хочу просто вместе лежать, а больше ничего мне не надо. Лежать и касаться тела. Более ничего. И не пиздеть при этом ничего. Не говорить никакой хуйни. Господи, если б ты знал, как же я заебался говорить одно и то же. Если бы ты знал…

Но ты ни хуя не знаешь. Видимо, в школе плохо учился, а отец тебя не порол. Порол лишь такую же чушь, как ты сам.

Мальвина — предел мечтаний. Кабаре же — предел мечтаний ее. Ты, Хорошая, не пугайся, речь не о тебе. Я шизофреник. У меня слишком быстро скачет. Про то, что ты не дома ночуешь, — это да, о тебе, помнится. А про Мальвину — уже так, просто фишки. А может быть и вовсе не помнится мне ничего, и бесполезно бороться с Прошлым. Будущего нет и не надо!

Гордыню что ли умерить от не хуя делать, а то что-то совсем уж пиздец. Давно не припомню такого. Непозволительно все это. Простите за все. Тоже мне, блядь, Островский! Это ж надо удумать такое: умирающая Лариса в «Бесприданнице» кается, блядь: мол, она, Хорошая, виновата во всем, простите, мол, ей. Тьфу, блядь! Проблеваться и только!