Мы вращаем Землю! Остановившие Зло - Владимир Контровский

– Так уж и силком, – возразил ему подносчик, крепкий парень с наглыми глазами и повадками блатаря с Лиговки. – Бабы – они такие: как в передке засвербит, так они и бегут, подол задирая.

– Что ты знаешь о бабах, сопля, – отрезал Тимофеев. – Русские бабы – они последний кусок хлеба от своих детишек отнимут да нам, солдатам, отдадут, лишь бы мы их от врага заслонили. А мы их не заслонили, оставили баб наших на потеху немцу, герои… – Он зло сплюнул и без нужды хлестнул вожжами коренника: – Н-но-о-о, волчья сыть!

Слушая Тимофеева, пожилого и по-крестьянски мудрого мужика, Павел вдруг зримо представил себе растерзанные его снарядами женские тела, оставшиеся там, в разрушенном «доме отдыха» вместе с трупами немцев, беззащитные в жизни и в смерти, и почувствовал, что у этой его победы очень горький привкус. И даже когда его в очередной раз – за сбитую «колбасу» и за разрушенный публичный дом – представили к награде, горечь эта не исчезла.

Но и на этот раз Дементьев не получил ни ордена, ни даже медали – Вайнштейн ничего не забыл. И Павел понял, что житья ему здесь не будет, и начал подумывать о том, как бы ему перевестись в другую часть. Легко сказать, да трудно сделать – шла война, и служебные неурядицы простого лейтенанта-артиллериста никого не волновали.

Помог случай: как-то раз на батарею заехал полковник Коробченко в сопровождении своего адъютанта Юры Забегайлова, однокашника Дементьева по училищу. Пока полковник, приняв в землянке фронтовые сто грамм с прицепом (Павел спиртное не уважал и законные свои порции сливал во фляжки для угощения гостей), общался с батарейцами, Дементьев поведал приятелю о своих трениях с полковым комиссаром и попросил помочь с переводом в другую часть.

Юра обещал помочь, и слово свое сдержал: в конце февраля позвонил на батарею и сообщил Дементьеву, что есть возможность откомандироваться в Москву, в Артиллерийское управление. «Должность комбата во вновь формируемой части тебе гарантирована, Паша», – заверил Забегайлов, и Дементьев с радостью согласился.

Приказ об откомандировании пришел быстро, однако Павлу пришлось пережить пару неприятных минут, когда его вызвал командир полка подполковник Деркач и сказал, что не хочет отпускать из своей части толкового офицера.

– Чего ты забыл в Москве, Дементьев? – спросил он напрямик. – Служи здесь, чем плохо? Я тебя помню еще по сентябрьским боям – будет тебе повышение, помяни мое слово.

Пришлось открыться и выложить начальству все как на духу. Выслушав лейтенанта, Деркач покачал головой:

– Так вот в чем закавыка… То-то я смотрю, Вайнштейн все норовит тебя обойти – предлоги пустяковые, а не подкопаешься. Здорово ты ему на мозоль наступил… Ладно, коли так, езжай. Захвати только от меня письмо жене – с тобой оно до Москвы быстрей доедет.

В отличие от Деркача, Коробченко историю злоключений лейтенанта Дементьева уже знал, и потому удерживать его не стал. Наоборот, посоветовал, «ежели что», обратиться в Москве к начальнику управления полковнику Гамову – мы с ним, мол, старые знакомцы: мужик он хороший, скажешь, что ты от меня, и он для тебя все сделает. А в качестве услуги «не в службу, а в дружбу» начарт попросил отвезти в Москву «мимо цензуры» два письма – жене и любовнице, причем если первое письмо достаточно было просто бросить в любой московский почтовый ящик, то второе требовалось доставить адресату лично и передать кое-что на словах.

– Саша (так звали пассию полковника) бомбардирует меня письмами, – разъяснил Коробченко, – хочу, мол, к тебе на фронт, и все тут, а мне это, сам понимаешь, не с руки – война, какая тут любовь. Так что вот тебе боевая задача: отговори ее от этой идеи, лейтенант, напугай, в конце концов. В общем, – закончил инструктаж бравый полковник, – чтоб духу ее тут не было: мне лишняя головная боль ни к чему.

Дементьев понимал, причем понимал больше, чем сказал ему Коробченко. В сложной иерархической армейской системе, сильно напоминавшей феодальную лестницу со всеми ее обязанностями и привилегиями, существовал целый свод неписаных правил. Вызови начарт на фронт законную жену или заведи шашни с какой-нибудь связисткой или медсестрой, ему бы и слова никто не сказал – как-никак, полковник. Но вызывать из тыла любовницу – это уже другое дело, по штату не положено. Вот станешь генералом – тогда, пожалуйста, тащи к себе в блиндаж хоть киноактрису, хоть солистку балета Большого театра. А пока – знай, сверчок, свой шесток. Вайнштейн знал все эти тонкости и не преминул бы устроить начарту какую-нибудь соответствующую пакость, если бы Саша приехала к Коробченко на фронт.

Однако Павел не счел нужным выказывать полное понимание деликатной ситуации, в которую попал Коробченко, – зачем обижать хорошего человека, к тому же оказавшего ему, Павлу, содействие?

Поблагодарив начарта и пожав руку Забегайлову, Дементьев в тот же день отправился на попутных машинах на станцию Жихарево, откуда ходили эшелоны на Москву.

Глава третья

Первая военная весна

 (март 1942 года, Москва)

Ночь коротка,

Спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука…

Теплушка. Это уютное слово-понятие не понаслышке знакомо поколениям русских людей века двадцатого – страшного, кровавого века, нещадно корежившего судьбы России и ее народа. Обычный грузовой железнодорожный вагон, переоборудованный для перевозки людей: двухъярусные нары с настеленной на них соломой или лапником, вещмешки в качестве подушек, всепогодные шинели в роли одеял. Посередине вагона постоянно горела печь-буржуйка, деловито пожиравшая заботливо припасенные дрова и уголь, и воины, ненадолго вырвавшиеся из смертной круговерти боев, обретали в теплушках призрачное подобие дома, который нужен каждому человеку, будь он даже завзятый бродяга перекати-поле. Впереди всех их ждала неизвестность – долгая ли, краткая ли, – но в теплушках не думали о будущем, наслаждаясь спокойным настоящим и безмятежным сном-отдыхом под мерный перестук колес.

В первых числа марта в такой вот офицерской теплушке, прицепленной к поезду с ранеными, лейтенант Дементьев ехал в Москву. И все бы хорошо, если бы не одна «мелочь»: Павла мучил голод. Трехдневный паек, полученный в части, он благополучно истребил еще на станции, ожидая оказию, а в его продовольственном аттестате писарь при оформлении сделал исправление. Из-за этой помарки бдительные тыловые снабженцы сочли аттестат поддельным, и лейтенант нигде не мог получить продукты. В теплушку офицера-фронтовика пустили, но попутчики отнюдь не собирались его кормить, а пары сухариков, заблудившихся в вещмешке Дементьева, было явно недостаточно для пропитания молодого здорового парня в течение нескольких суток. А тут еще ехавшие в теплушке штабные офицеры, державшиеся особняком, извлекли из своих походных чемоданчиков деликатесы – белый хлеб, рыбные консервы, американскую тушенку, настоящий индийский чай, – и Павел понял: надо что-то делать, пока его кишки не завязались морским узлом.