Моби Дик - Герман Мелвилл

К одеванию он приступил сверху, надев свою бобровую

шапку, а затем — все еще без брюк — нагнулся за башмаками. Уж не знаю, что было у него на уме, но только в следующую минуту — в шапке и с башмаками в руках — он втиснулся под кровать, откуда вскоре раздалось сосредоточенное сопенье, из чего я заключил, что он, по всей вероятности, натягивает башмаки на ноги. Мне, правда, не доводилось слышать о том, чтобы правила благопристойности требовали обуваться в уединении, но ведь Квикег был существом в промежуточной стадии — ни гусеница, ни бабочка: он был цивилизован ровно настолько, чтобы самыми невероятными способами выставлять напоказ свою дикость.

Наконец он появился из-под кровати и принялся, при-храмывая, ходить по комнате, причем его новые сапоги скрипели на весь дом и, сшитые, надо думать, не на заказ, по-видимому, немилосердно жали ему ноги.

Видя, однако, как он разгуливает перед окном в шапке и башмаках, без штанов, я постарался всеми возможными способами убедить Квикега ускорить свой туалет, а главное, поскорее надеть брюки. В этот утренний час всякий христианин на его месте стал бы мыть лицо. Квикег же, к моему изумлению, ограничился омовением рук, шеи и груди. Потом он напялил жилет и, обмакнув кусок мыла в таз, быстро намылил себе щеки. Я с интересом ожидал появления бритвы, но тут он взял стоявший в углу гарпун, предназначенный для охоты на китов, отделил лезвие от длинной рукоятки, снял с него чехол, провел лезвием по своей подошве и, прислонив к стене осколок зеркала, начал энергичными движениями брить, или, вернее, гарпунировать свою физиономию.

Туалет Квикега был вскорости завершен, и, облаченный в длинный лоцманский бушлат, он гордой поступью покинул комнату, неся в руке свой гарпун, словно маршальский жезл.

Через несколько минут я последовал за ним и, спустившись в гостиную, весьма любезно приветствовал хозяина. Я не таил на него зла, хотя он, наверное, немало позабавился на мой счет.

Замечательная это штука — смех от души. Но, к сожалению, довольно редкая. Поэтому, если кто собственной персоной поставляет людям добрый материал для хорошей шутки, то пусть он не жадничает и безо всякого стеснения отдаст себя на службу этому делу. Ведь человек, от природы наделенный смешным, порой оказывается куда полезнее для других, чем мы предполагаем.

Гостиная была полна новыми для меня людьми, прибывшими минувшей ночью. То были почти сплошь китобои: первые, вторые и третьи помощники капитанов, корабельные плотники, бондари и кузнецы, гребцы и гарпунщики — загорелые, мускулистые люди с нестрижеными бородами и косматыми гривами — настоящие морские волки.

Можно было безошибочно определить, сколько времени каждый из них провел на берегу. Взять, к примеру, того юношу, у которого щеки напоминают напоенные солнцем сочные груши, да и пахнут, наверное, так же сладко — он не далее как три дня назад прибыл из Индии. А на лице другого тропический загар уже успел сильно выцвести — этот, несомненно, уже не одну неделю валандается на берегу. Но никто, конечно, не мог похвастать такими щеками, как Квикег! У кого еще цвета и оттенки представлены на лице, как на географической карте?

— Э-хей! Еда готова! — вскричал наконец хозяин, распахнув дверь столовой, и один за другим мы чинно проследовали к завтраку.

Говорят, что люди, повидавшие свет, отличаются развязностью манер, легкостью в разговоре и не теряются в любом обществе. Ну что ж! Ведь им, как правило, есть о чем порассказать. Имея это в виду, я уселся вместе со всеми за длинный стол и приготовился выслушать с десяток захватывающих рассказов о приключениях китобоев. Но, к немалому моему изумлению, за столом воцарилось гробовое молчание. Да и вид у моряков был какой-то смущенный. Да, да! Вокруг меня сидели просоленные морские волки, многие из которых без малейшего колебания брали на абордаж огромных китов и не моргнув глазом вступали с ними в смертельные поединки. Но то было в открытом море, а здесь, на берегу, они сидели за общим столом и оглядывались с такой робостью, будто ни разу в жизни не выходили за ограду какой-нибудь тихой овчарни.

А что же Квикег? По воле случая, он оказался во главе стола и был невозмутим и холоден, как сосулька. Чтобы оставаться правдивым до конца, я не стану расхваливать его манеры. Вряд ли в приличном обществе принято садиться за стол с гарпуном в руках. Но Квикег орудовал своим гарпуном без всяких церемоний, протягивая его через стол — с немалой опасностью для окружающих, — чтобы загарпунить для себя пару горячих бифштексов.

Я не буду говорить здесь о других его странностях, о том, например, как он тщательно избегал булочек и кофе, посвятив все свое внимание исключительно непрожаренным кровавым бифштексам; достаточно будет сказать, что, когда завтрак был окончен, он вместе со всеми перешел в гостиную, разжег свой замечательный томагавк и тихонько сидел там, покуривая и предаваясь пищеварению, в то время как я пошел прогуляться.

Глава седьмая

Мы повенчаны

Вернувшись после прогулки в гостиницу, я застал там одного только Квикега. Он сидел на табурете у камина, держал в руках своего маленького черного божка и острием карманного ножа осторожно исправлял что-то у него в лице, тихонько напевая какую-то однообразную мелодию.

Увидев меня, он отложил своего божка, взял со стола большую книгу и, пристроив ее у себя на коленях, принялся с крайней сосредоточенностью считать в ней листы. Досчитав до пятидесяти, он останавливался, растерянно озираясь вокруг и издавая при этом протяжный свист, а затем принимался считать дальше, начиная опять с единицы. По-видимому, больше, чем до пятидесяти, он считать не умел.

Я наблюдал за ним с большим интересом. Этот татуированный дикарь был чем-то необъяснимо приятен мне. Душу не спрячешь. Сквозь всю его татуировку я различал простое и доброе сердце, а в его больших глубоких глазах, огненночерных и смелых, виднелись признаки духа, который не дрогнет и перед тысячью дьяволов. Величие сквозило в каждом его жесте: было ясно, что это человек, который ни перед кем не раболепствовал и ни у кого не одолжался.

Пока я столь внимательно его изучал, притворяясь при этом, будто гляжу в окно, за которым бушевала вьюга, он не обращал на меня никакого внимания, всецело занятый книгой. Помня, как славно провели мы минувшую ночь, я нашел его равнодушие весьма странным. Однако дикари вообще странные создания, иной раз их совершенно не поймешь. Я, между прочим, заметил, что Квикег почти не общался с другими моряками в гостинице и не делал никаких попыток к сближению, словно бы вовсе не желая расширить круг своих знакомств. Поразмыслив немного, я счел это признаком некоего духовного превосходства. Передо мной был человек, за тысячи миль заброшенный от родного дома, человек, очутившийся среди людей столь чуждых ему, как если бы он залетел на Юпитер; и тем не менее он, по-видимому, совершенно спокоен, сохраняет полнейшую невозмутимость, довольствуется собственным обществом, и, конечно, тут сразу видится безупречный философ, — да только сам он, разумеется, и слова такого не слыхивал.