Дежурный по городу слушает - Александр Кулешов

Владимир только усмехнулся:

— Ишь ты какой!

В конце концов вора посадили в коляску и доставили в отделение…

— Вот тут-то самое смешное и произошло, товарищ подполковник, — закончил свой рассказ внимательно слушавшему Голохову Владимир, — когда врачу показали надрезанный карман и вернули деньги. Он только тогда понял, что обворовали-то его (а то все кричал, шумел), и как кинулся на задержанного, еле оттащили, задушить хотел!

Владимир смеялся. Он не помнил о вооруженных бритвами ворах, о могучем преступнике, пытавшемся искалечить его. Он помнил о смешном эпизоде и, вспоминая, смеялся. Смеялись и дежурные.

Они были милиционерами, и рисковать жизнью было частью их профессии.

— Ну, а как потерпевший? — спросил Голохов.

— Благодарил, товарищ подполковник, — Владимир продолжал улыбаться, — благодарил. Адрес просил, хотел каракуль прислать. Я говорю: «Не надо, рано, вот буду полковником, тогда присылайте на папаху». — И комнату дежурного вновь огласил веселый смех.

В это время быстрым шагом вошел подполковник Воронцов. Сапоги его были в глине, к фуражке прилепились древесные листья. Он прошел к телефону, заглянул в журнал и набрал номер.

— Гражданка Сорокина? Помощник дежурного по городу. Нашли вашего Вову, повезли к вам, сейчас приедет. Да что вы плачете! Радоваться надо, а не плакать. В парке, как я говорил. Пошел парень погулять — воздухом, знаете ли, подышать, и в яму провалился. Напугался, сам никак не вылезет. Все. Все. Только, чур, не наказывать! Обещаете? Нет, вы обещайте, он и так напуган. Ну то-то. Чаем напоите, и пусть спит. — Подполковник Воронцов на секунду замолчал. — Берегите сына, гражданка Сорокина, он у вас один… — Голос его прозвучал глухо. Казалось, говорит кто-то другой. — А вот этого не надо, зачем благодарить, это наша обязанность… Ну, до свиданья, до свиданья!

Он поспешно повесил трубку и еще минуту стоял около телефона, продолжая держать руку на аппарате. Потом, словно очнувшись, смущенно улыбнулся:

— Пойду почищусь — вон заляпался как. Все, понимаешь, обыскали, чуть не целое отделение ходило, а до ям не дошли. Я те ямы еще с прошлого года запомнил. Ну парень там и сидел. Он и сам бы вылез, да больно испугался. Белобрысый совсем, а мать — русый, говорит…

Он укоризненно покачал головой и, вынув из нижнего ящика стола сапожную щетку, вышел.

Минуту в комнате царило молчание. Потом Голохов вздохнул и, посмотрев на Владимира, сказал:

— Месяц назад сын у него погиб. Только школу кончил. Совсем мальчишка. Нелепый такой случай…

Он встал, поправил фуражку и ушел в свой кабинет. Некоторое время Владимир сидел неподвижно. Потом тоже встал и спустился на первый этаж. На площадке лестницы подполковник Воронцов, отложив щетку, наводил бархоткой глянец на свои вычищенные сапоги…

21 час 30 минут

Внизу кое-кто прилег на диваны — фотограф Коля даже похрапывал, — кое-кто читал. Владимиру читать не хотелось. Он лежал на кожаном диване, подложив руки под голову, и размышлял.

Он любил подводить иногда в свободную минуту, как он их называл, «жизненные итоги». И это не было пустыми мечтами или воспоминаниями, сожалениями о неудачах или торжеством в связи с достигнутым. Нет. Владимиру в жизни была присуща та же черта, что и в спорте: он стремился не повторять ошибок. Он анализировал свои неудачи, как, впрочем, и успехи, стараясь избежать первых и закрепить вторые. Сейчас у него все было хорошо. Несколько дней назад его вызывал полковник и беседовал. Вообще беседовал, «за жизнь». Это был не первый случай, полковник знал жизнь своих подчиненных порой лучше, чем они сами. Л порой даже их мысли и сокровенные мечты. В общем, Владимир понял, что его мечта близка к осуществлению — его направят на учебу в Высшую школу министерства! Да, это было бы здорово! И когда он побежал сообщить эту новость Николаю, то не очень удивился, услышав, что аналогичный разговор полковник имел в то же утро и с его другом. Еще бы! Как можно было их разлучить?

Ох, Николай, Николай! Владимир улыбнулся. Он вспомнил, как вел себя Николай вначале по отношению к Тане. А она к нему. Как присматривались друг к другу его лучший друг и его любимая, его будущая жена. Настороженно, ревниво — не отнимет ли другой Владимира?

А потом как-то сразу понравились друг другу.

Таня поразила Владимира своей, еще неведомой ему тогда женской проницательностью.

— Ты знаешь, Володя, — сказала она как-то, — он замечательный парень, твой Рыжий. Он надежнейший. С ним я готова тебя одного не только на ваши операции пускать, а даже с девушками гулять. Он-то уж твое счастье всегда будет защищать. А, как известно, твое счастье — это я. — И Таня посмотрела на Владимира своими карими смеющимися глазами.

— Кому известно? — притворно удивился Владимир.

— Всем известно, мне Николай говорил, что ты в Управлении всем направо-налево рассказываешь, даже хотел объявление повесить: Так и так, мол, у меня есть Таня, которую я обожаю и даже надеюсь, что, если я буду очень хорошим, она, возможно, тоже отнесется ко мне с некоторым вниманием!..

— Ох, болтушка! — Владимир рассмеялся и поцеловал жену.

Но та, вдруг став серьезной, продолжала:

— Только, знаешь, мне кажется, что все его веселье от печали.

— Как — от печали? — насторожился Владимир.

— Ну так. Словно у него есть какое-то скрытое горе. Может, любит кого-нибудь безответно, а скорее, какая-то давняя печаль. В общем, не знаю, но у меня такое ощущение…

Владимир молчал, дивясь Таниному чутью. Она тогда еще ничего не знала про Нину.

С Владимиром Николай виделся ежедневно — на службе, на тренировках, в институте.

У Тани было не так уж много свободного времени: техникум (она училась на радистку), домашние дела.

Воскресенье же они почти всегда проводили вместе — втроем. Таня не требовала, как некоторые женщины, недавно вышедшие замуж, чтобы они все время оставались с мужем вдвоем. Наоборот, ей было даже приятно, чтобы кто-то видел ее счастье, кто-то близкий, кто бы не завидовал ему, не был бы к нему равнодушным, а радовался ему. Она словно хотела показать Николаю: «Вот видишь, твой Володя в надежных руках!»

Хорошие у них бывали прогулки, хорошие и интересные.

Таня почти всегда была веселой. Но иногда вечером, оставшись с Владимиром наедине, затевала серьезные разговоры.

— Скажи, Володь, почему ты решил стать милиционером? — спросила она однажды. — Ведь ты мог пойти просто в юридический институт или в физкультурный. А почему так?

Владимир отложил конспект, понимая, что заниматься сегодня больше не удастся.

— Почему решил стать милиционером? Да как тебе сказать. Ну, в школу-то мы пошли (он сам не замечал, как начинал говорить и за себя и за Николая) просто потому, что у ж очень там все интересно было. А вот теперь, теперь, я уже могу, наверное, точно ответить почему мы полюбили это дело. Думаю, что могу… Он помолчал.

— Так почему? — поторопила Таня. Она не любила, когда не получала скорого ответа на свой вопрос (а на вопросы ее было порой совсем не просто ответить).

— Видишь ли, это дело характера, темперамента. — Владимир нахмурил брови, он старался понятнее изложить свою мысль, чтобы и самому, как это часто бывает в таких случаях, лучше ее уяснить. — Мы ведь в революции не участвовали, в Отечественную под стол пешком ходили — с оружием в руках, словом, не боролись… — Он замолчал, ища подходящее слово.

— За что не боролись?

— Ну, за Родину нашу, за все. — Владимир раздвинул руки, словно хотел обнять что-то очень большое. — За коммунизм…

— Коммунизм еще не наступил, — категорически заметила Таня.

— Да не в этом дело…

— Впрочем, наступил, — так же категорически сказала она.

Владимир недоуменно посмотрел на нее.

— Ну, как тебе объяснить? — Таня наморщила лоб. — У людей некоторых уже наступил. В душе, что ли, в сердце, в поступках. Словом, я не могу объяснить! Ты прости, я перебила…

Владимир помолчал, обдумывая Танину мысль, потом продолжал:

— Так вот, я говорю, с оружием мы с врагом не сражались. Понимаешь? И мне почему-то кажется, что в милиции мы как-то восполним этот пробел. Погоди, погоди! — Он поднял руку, словно останавливал еще невысказанные Танины возражения. — Я знаю, ты сейчас скажешь, что любой рабочий, инженер, врач, уж не говоря, скажем, о пограничниках, летчиках-испытателях, — что все они делают не меньше, а иные и больше, чем воевавший солдат. Можно быть бухгалтером, всю жизнь крутить ручку арифмометра и, сэкономив государству сотни тысяч, принести великую пользу. Я не спорю. Это так. Но вот с нашим темпераментом, вот моим и Колькиным, мы должны, как бы тебе объяснить, ну фактически, что ли, драться… И притом с самым плохим.

Владимир помолчал.

— Ты опять можешь сказать, что какие-нибудь сорняки на полях, трахома, чума, засуха страшнее тысячи преступников и потому агроном, врач, мелиоратор, которые с этим борются, делают более важные дела. Но у них все же не такие ощутимые враги, вот именно в смысле ощутимости. А наши — они реальны. Они здесь, возле нас, и их надо корчевать в активной борьбе, в буквальном смысле с оружием в руках. Ведь даже когда настанет коммунизм, надо будет воевать с засухой и болезнями, а вот пока есть на земле преступники, коммунизм не наступит. Разные есть, конечно, преступники, большие и малые, у «них» и у нас. Я не говорю о «тех». Но здесь, внутри страны, мы должны их выкорчевать. И когда я это делаю, мне ощутимее мой вклад в общее дело. Но это, конечно, вопрос характера, повторяю, темперамента… — Владимир улыбнулся и взял Таню за руку. — Я понимаю, что я не Плевако. Все это звучит, конечно, довольно неясно. Да? Ничего не поняла?