Шелест Да не судимы будете - Неизвестно

Об отчем доме, матери, отце, сестре и младшем брате Мите я очень скучал. Но повидаться с ними не было никакой возмож­ности — не отпускал хозяин, да и работали мы до последнего изнеможения. Весной, летом и до самой поздней осени мы вставали в 4—5 часов утра и работали до темна. И так каждый день, поэтому мне всегда хотелось спать. Как-то с поля в хозяй­ство на ток возили снопы пшеницы. Хозяин на передней подво­зе, я за ним на арбе со снопами погонял волов, а меня все время Ьюнит ко сну, и никаких сил, кажется, нет его перебороть. За мной следовала арба, которой управлял Степан. Уже при съезде 6а ток меня окончательно сморило — волы как будто бы Сочувствовали это, резко свернули в огород, и арба со снопами й мной опрокинулась. Я свалился и сильно ушибся, но подско­чил к быкам, еще не понимая, что случилось. И вдруг я почув­ствовал на спине сильный ожог — это мой хозяин кнутом с металлическим наконечником хлестнул меня по спине. Руба­шонка моя лопнула — кровь потекла по спине, я бросил быков и стал убегать, боясь повторного удара. В это время Степан, громко издавая какое-то мычание, с вилами в руках бросился на своего хозяина и жестами показывал, что он за обиду и побои меня может его приколоть вилами. Когда Степан возвратился к опрокинутой арбе, он снял с меня рубашку, вытер кровь на моей спине и все время гладил рукой меня по голове, успокаи­вая и грозя кулаком в сторону Земляного, который от нас стоял теперь на довольно почтительном расстоянии. С этого времени моя дружба со Степаном стала еш[е крепче, а хозяин до конца моей у него «службы» не смел меня тронуть даже пальцем. Хотя меня по делу кое-когда и надо было приструнить. На спине у меня до сих пор остался шрам в виде буквы «з» от удара кнутом хозяина. Так и осталось на всю жизнь «клеймо батра­ка».

В середине лета моя мать Мария Демидовна с младшим моим братом Митей пришли проведать меня и «погостить». Я очень обрадовался их приходу и Мите старался показать все «мое» хозяйство, рассказать, что я делаю, чем занимаюсь. Мать и бра­тишка были худые, изголодавшиеся — хозяева их, конечно, накормили. Но случая с Митей я не забуду до конца своей жизни. Мать Земляного — я уже об этом упоминал — была хорошей, сердобольной старухой. Она дала Мите кусок белого хлеба. И вдруг Митя после этого куда-то исчез. Мать заволно­валась, куда, мол, пропал ребенок? Я начал искать брата, звать его, но он не отзывался. Я тоже начал волноваться, но спустя некоторое время Митя вылез из кучи кизяков, сложенных для сушки. Я его спросил, почему он там был и почему не отзывал­ся на мой зов? Он ответил: «Я боялся, чтобы у меня хлеб не отобрали. И пока я его не съел, я не отзывался и не являлся». Такое запоминается на всю жизнь. Посещение матери и брата меня еще больше «растравило», и мне так страшно захотелось домой, повидаться со своими родными и сверстниками. Но моя мечта и желание так и не сбылись до окончания срока моего батрачества.

Уже поздней осенью ко мне пришел молодой человек, долго разговаривал — все вьыснял о моей работе, об отношении ко мне хозяина. Спрашивал меня, не обижают ли меня, как кор­мят, где я сплю, сколько работаю. Затем он пригласил к себе Земляного, предложил заключить договор и заплатить взнос. Мне молодой человек сказал, что я принят и состою в списках союза «Земраблеса» ^ и в случае неправильных действий с50 стороны хозяина могу на него в союз жаловаться. О побоях й, конечно, ничего не сказал. Итак, на 13-м году своей жизни я был занесен в списки «Земраблеса» и взят под «охрану» закона.

Все, что было обещано хозяином, он выполнил полностью, даже дал подводу, и меня Степан доставил домой. Земляной предлагал еще остаться хотя бы на год у него в работниках. Но меня тянуло домой, в родные места, к своим, хотя я и знал, что без работы мне нельзя быть. Явился домой я просто разодетый по тем временам. Это бьша диковинка: новые добротные сапо­ги, «чертовой кожи» штаны, фланелевая рубашка и кожаный широкий пояс, шапка из барашковой смушки и добротный казакин из сукна.

1921 год. Без работы нельзя было задерживаться: надо бьшо на что-то жить. Я был принят на почту «почтальоном-кольцови- ком». Выдали мне казенное имущество — специальную кожа­ную сумку для почты, ботинки и форменную фуражку с какой- то эмблемой на околышке. Протяженность моего «кольца» составляла 45 верст. В него входило 15 сел и хуторов, в том числе и хутор, где я батрачил. За неделю мне надо было сделать три «кольца», таким образом в неделю я проходил около 150 верст. В письмах доставлялась радость. Но горя было много — еще шла гражданская война, свирепствовали банды, был боль­шой разбой. Меня почти везде принимали хорошо, даже иногда подкармливали и давали приют. Приходилось встречаться с до­вольно широким и разнообразным кругом людей: крестьянами- бедняками, зажиточными и кулаками, служащими и сельской интеллигенцией — учителями, врачами, агрономами, землеме­рами, рабочими, священнослужителями, живши^ш ь 1уюем «кольце». Доставлял я газеты, в основном «Сельскую бедноту», разные журналы, бандероли, письма и денежные переводы. Приносил и моему бывшему хозяину — помню, что он получал какую-то газету и агрономический журнал. Когда мне приходи­лось заходить к Земляному, то он на меня смотрел уже не как на своего батрака, а как на представителя советских «служа­щих». Работать на почте трудно было — в любую погоду — дождь, снег, пургу, мороз, грязь, распутицу или невьшосимую жару. Мной было подсчитано, что за все время моей службы на почте я прошел больше 12 тысяч верст. Много мне пришлось повидать всего за время моих походов по кольцу. Видел боль­шие пожары, железнодорожные катастрофы, наводнения, нале­ты банд, грабежи и убийства — время было довольно неспокой­ное. Мне особенно запомнился один из многих случаев. Как-то рано, на самом рассвете, я шел степным шляхом в хутор Петровский и наткнулся на дороге на труп молодой женщины, одетой по-городскому. Я испугался и стал отходить от мертвой, но в это время подъехали две подводы, и мужики в убитой признали сельскую учительницу. Убита она была зверски, ей нанесено было несколько ножевых ран. Мужики между собой говорили, что она убита была с целью ограбления, и называли предположительно убийц. После этого случая мне поздно ве­черами и рано утром страшновато было ходить полем и лесом. А ночевать в поле на сене или соломе, как это было до этого, я просто боялся.

Мои сверстники мальчишки мне завидовали и считали меня более взрослым и «самостоятельным», так как я уже был на службе у государства. Хотя я и общался с большим кругом людей, но все же в пути я всегда был в одиночестве, со своими думами и уже недетскими мыслями. Нелегко мне было устро­иться работать на почту, да и заработок был неплохой. И все же я все время мечтал работать в каком-то рабочем коллекти­ве. Как ни жалко мне было расставаться со свыкшейся работой, все же я решил пойти работать на железную дорогу, хотя это оказалось не так легко и просто, как я себе представлял на первых порах. Рабочая сила была в избытке, и была очередь на бирже труда. А я еще был подростком, хотя уже за последние 2—3 года окреп, но взять от меня в физцческой работе нельзя было того, что от взрослого рабочего. Кроме того, уже начало действовать кое-какое законодательство об охране труда под­ростков. Но, откровенно говоря, в то время мы сами как-то старались обойти эти законы, добавляя себе год-два. Закон хорошо, но жить надо было на что-то.

Итак, добавив себе почти два года, я был принят на желез­ную дорогу. Шел 1922 год. Работал на погрузке и разгрузке железнодорожных вагонов. Грузили в вагоны и платформы шахтные стойки, разгружали вагоны с углем и другими грузами. Нелегко было, тем более что с питанием было совсем плохо, питались как говорится, «подножным» кормом. Мне на всю жизнь запомнился случай. Мы с отцом и младшим братом поехали в поле на свой участок косить просо. Там мы ночевали в поле. Наш отец где-то раздобыл молодой картошки и сварил ее без соли в большом ведреМы, голодные, с невероятной жадностью набросились на вареную молодую картошку. После еды со мной произошло что-то невероятное: я или отравился, или же объелся, но меня тошнило, началась сильная рвота, поднялась температура. Я весь был в горячке, временами даже терял сознание — переболел здорово. После этого случая я не мог есть молодой картошки несколько десятков лет, а один ее вареный запах вызьшал у меня тошноту.

Через полгода работы на железной дороге мне посчастливи­лось попасть в артель взрослых рабочих по ремонту железно­дорожных путей. Среди взрослых я был один подросток, и ко мне относились все хорошо. Но особенно меня полюбил и даже мне покровительствовал за мою смекалку, трудолюбие и услужливость старший дорожный мастер Титаренко. Это был грамотный, отлично знающий и любящий сэое дело чело­век. Ко всем рабочим артели он относился доброжелательно, хотя и очень требовательно. Титаренко был плотный, но до­вольно подтянутый, обладал большой физической силой, носил большие черные усы и своей красотой, нравом веселым и хват­кой напоминал запорожского казака из сказок. Как мастер Титаренко сам многое умел и показывал, как нужно Д(елать. В своей рабочей биографии я его считаю первым моим учите­лем и наставником. Мне на ремонте путей приходилось делать все: менять шпалы, производить их подштопку и подбойку, заправлять бровки пути и расстилать щебенку между шпал, сменять накладки и подкладки на рельсах и шпалах. Научился я забивать костыли мастерски, за 3—4 удара, проверять шабло­ном расшивку рельсов, производить рихтовку пути и делать разгонку рельсов, оставив нужный зазор на их стыках. Все эти работы мной были хорошо освоены при непосредственном ин­структаже мастера Титаренко, и я их выполнял отлично й бы­стро. Титаренко мне часто говорил: «Из тебя, Петя, выйдет отличный дорожный мастер — настоящий путеец. Но больше всего мне нравилась работа костыльщика. Забивая костылй, ты ведешь и расшивку пути. Костыльщик — это уже была квалификация, да она и оплачивалась выше рядового ремонт­ного рабочего.