Мара - Руфь Уолкер

— Цыганского? Не может быть! Посмотрите, какая она рыжая!

— Да они ведь такие паразиты, что им и перекраситься недолго. Этой скотине ни в чем нельзя доверять! — сказал шериф и сплюнул.

Его слова настолько взбесили Мару, что она совершенно позабыла об осторожности, о том, что ни в коем случае нельзя настраивать против себя гаджо, а особенно шерифов. Словно разъяренная тигрица набросилась она на шерифа и вцепилась ему в лицо — но достаточно было одного пинка, чтобы она отлетела и шмякнулась на землю.

— Ну что ж, цыганский волчонок, ты у меня за это поплатишься… — промычал шериф. — Твой табор стоит сейчас на Маски Роуд, на поле у старого Джона Приндла. Наверняка на днях его, дурака, найдут прирезанным, а табор сгинувшим, но это его проблемы. Я же верну тебя твоим родителям, и пусть они хорошенько тебя взгреют — быть может, им удастся сбить с тебя спесь.

Девочка плохо поняла, что он сказал, но он уже с силой поставил ее на ноги и погнал впереди себя по дороге. Она успела лишь оглянуться и в последний раз окинуть взглядом бродячий цирк. Мисс Таня стояла у дверей своего фургона и смотрела ей вслед. Мара не видела, какое у нее выражение лица, но была почему-то уверена, что толстая циркачка жалеет ее.

Порка, которую задала ей мать, была самой жестокой в жизни Мары. И все равно она нисколько не жалела о том, что сбежала. Пройдет время и заживут раны — зато она видела сказочное представление и будет вспоминать об этом всю жизнь. С тех пор Мара часто грезила о том, что она снова в цирке и вновь видит женщину, парящую в воздухе. Зрители в восторге, они с замиранием сердца следят за ней и взрываются громом аплодисментов, когда она заканчивает выступление. Женщина кланяется, и Мара замечает, что у нее вовсе не светлые волосы, а рыжие, потому что эта женщина и есть сама Мара.

И с этой мечтой Мара легко переносила все горести и невзгоды, которыми была полна ее цыганская жизнь.

2

В тот день Маре исполнилось пятнадцать лет. Она лежала на раскладушке в темном душном старом автобусе, в котором жила после смерти матери с двоюродной бабкой Софией, и размышляла о своей печальной жизни.

Автобус марки «форд», ныне изрядно проржавевший, принадлежал некогда школьному округу в Аллентауне в Пенсильвании. Он возил детей в школу и забирал обратно домой еще до Великой Войны. На нем и по сей день виднелась надпись «Allentown School District», но разобрать ее можно было лишь с трудом — так облупились написанные голубой краской буквы. Впрочем, никто из семьи Калдареша читать не умел.

В задней части автобуса хранились съестные припасы табора — мешки с мукой и сахаром — и канистры с бензином. Остальная часть служила жилищем Маре и Софии. Сиденья были давным-давно выломаны, и теперь здесь стояли две покрытые холстом раскладушки, колченогий стол, два дубовых стула и дубовый же сундук с одеждой и алюминиевой посудой. Все окна были плотно заколочены, чтобы обитатели автобуса могли спрятаться от постороннего глаза, но из-за этого свежий воздух в автобус почти совсем не проникал, и духота стояла жуткая.

Впрочем, на улице было немногим лучше. Ведь всем известно, какая жарища бывает в самый разгар лета в городе Цинциннати, что в штате Огайо.

Воздух в автобусе был спертым: вонь исходила от давно не мытых женских тел, смешиваясь с запахом чадящего керосина от проржавевшего фонаря — единственного источника света, когда захлопывалась наружная дверь. Раскладушка, на которой лежали грязная подушка и потертое одеяло, служила Маре убежищем от всех невзгод. Над нею на двух гвоздях, вколоченных в стену, висела почти вся одежда девушки. Остальные ее вещи лежали в маленьком моряцком сундучке, унаследованном от матери, умершей три года назад от воспаления легких.

Самым большим сокровищем Мары была деревянная коробочка с гадальными картами. Будь Перса жива, она никогда бы не подарила их дочери, но смерть сделала это за нее.

Мара хранила свое сокровище под подушкой — не только потому, что это был талисман против заговоров и злых духов, но еще и из-за суеверного страха, что кто-нибудь чужой возьмет их в руки. Мара с детства знала, что если взять гадальные карты «нечистыми» руками, пропадут все их волшебные свойства.

Мара давно уже привыкла к душному тяжелому воздуху, который не выветривался из автобуса даже после тщательной уборки. Она не обращала на него внимания и теперь, когда лежала, погруженная в свои мысли, на раскладушке и мечтала. Это была та самая счастливая мечта, которая сопровождала ее с семилетнего возраста и которая вплоть до сегодняшнего дня казалась ей далекой, но все же осуществимой.

Сегодня же ей исполнилось пятнадцать — она перестала быть ребенком, — и она осознала всю нелепость своих былых надежд. Ей не меньше, чем прежде, хотелось стать цирковой артисткой, но с возрастом пришло понимание того, насколько это нереально. Уповать можно только на чудо. И все-таки как было бы здорово очутиться в один прекрасный день под холщовой крышей бродячего цирка и выступать под громкие аплодисменты восхищенных зрителей! Мара стала бы тогда богатой-пребогатой, и никто не посмел бы ею командовать.

Как смеялись над ней ее двоюродные братья и сестры, когда она попросила рябого Марко научить ее акробатическим трюкам! Но она продолжала упорно выполнять упражнения, которые показал ей Марко. Они издевались над девочкой и за то, что Мара прилагала все усилия, чтобы овладеть языком гаджо. Но она все равно внимательно вслушивалась в говор приходящих к ним в табор людей.

И в этом деле она довольно здорово поднаторела. Ее способности очень скоро оценил дедушка: в таборе, сказал он, нужны люди, говорящие на языке гаджо. Но особенно славилась Мара унаследованным от матери талантом гадалки, и именно благодаря ему произошла ее помолвка с Ласло.

Вспомнив о Ласло, Мара скорчила мину. Влипла же она в историю с этой помолвкой! Понятно, что Ласло — как бы сильно она ему ни нравилась — никогда бы на ней не женился, если бы не ее талант добывать деньги. Главная ее ошибка состояла в том, что она не скрывала, как здорово умеет гадать. Все знали, сколько она зарабатывает, — Маре очень редко удавалось припрятать денежки. Разве что одну-две монетки.

Многое изменилось за эти восемь лет, но главное — она стала взрослой. Ей исполнилось пятнадцать, и она считается теперь женщиной. Нельзя сказать, чтобы ее положение в семье заметно улучшилось, но бить ее перестали и оскорбляли уже не так часто, как раньше. Ее вспыльчивый характер внушал уважение двоюродным братьям и сестрам: не каждый решался теперь смеяться над ней, ведь он рисковал попасть ей на язычок или иметь дело с ее острыми коготками.