Пентхаус - Александр Егоров

— «Айфон», бля, — радуется гость. — Все на сенсорах. Камеры не хватает. Или и камера есть где-нибудь? Потом извращенцам видео продавать, а? Ох, Артемий…

Я не слушаю его. Что-то промелькнуло у меня в мозгу, пока позвоночник гнулся на дыбе. Что-то невообразимо страшное, и всего лишь на мгновение. Мне нужно ухватить этот нерв, этот обрывок чужой жизни, и тогда, может быть…

— Почему у вас детей нет? — спрашиваю я вдруг.

Виктор медленно кладет пульт на стол. Его глаза становятся мертвыми.

— Вот оно что, — говорит он. — Ну… тут есть сразу несколько ответов. Тебе какой надо?

— Мне это не нужно, — я даже удивляюсь своей смелости. — Это вам нужно.

Он пожимает плечами: аргумент принят.

— Ну что же, — говорит он, невесело усмехаясь. — Раз хочешь знать — рассказываю. Первый раз, когда она забл…довала, я ей простил. Она что-то мне втирала — корпоратив, по пьяни, и все такое.

Виктор водит мутным взглядом по стенам, избегая меня.

— Ладно. Корпоратив. Это мы понять можем. Я эту бл…дскую корпорацию подразогнал потом, ну да это дело другое. Второй раз она загуляла, пока я в отъезде был два месяца. Вот тогда я ей вломил не по-детски. Жили долго отдельно. Потом помирились. А раз на третий… или уж я не считал, на какой…

Его глаза наконец останавливаются на мне, будто узнают заново. Он еле заметно улыбается, и от этого еще страшнее.

— На этот раз все было серьезно. Она мне сообщила, что беременна. Ага, сказал я. Думаешь, я тебя так отпущу? Вот уж нет. И вот так получилось… — он глядит на свои кулаки — большие, безволосые. — И вот так вышло, что пришлось ей кесарево делать. Иначе сепсис, и конец всему. Понимаешь, как это происходит?

Я прикрываю глаза.

— А вы точно знали, что ребенок не от вас? — спрашиваю я. Ответ мне известен. Но это все равно как последняя соломинка, которую мы находим, — только вот кто будет за нее хвататься, он или я?

— Точно знал, — говорит Виктор глухо. — Точнее не бывает. Это вторая часть ответа.

Соломинка обламывается. То, что он скажет, я уже знаю. Именно это я и видел. Хотя в пыточном кресле я, а не он. Я хочу, чтобы он замолчал, но он продолжает:

— У меня не может быть детей, дорогой мой доктор. И никакой ваш метод мне не поможет. Девяносто пятый год помнишь? С какими зверями мы тут бизнес делали, помнишь?

Моя спина холодеет.

— Не помнишь, откуда тебе помнить, — он смотрит на меня, болезненно скривив губы. — Ты тогда еще на переменке подрачивал. Золотое детство. Так ведь?

Его пальцы переплетаются, как толстые сосиски. Я знаю — точнее, вспоминаю по рассказам — те времена, которые называют «лихими девяностыми», по сравнению с недавними беспонтовыми «нулевыми». Кого и за что он называет зверями, я тоже прекрасно понимаю.

Ему, вероятно, сделали имплантаты, чтобы в бане никто ничего не замечал. И его член, возможно, сохранил функциональность: в последние годы появилось множество хитрых средств, позволяющих за очень много денег приподнять свой статус, наполняя пещеристые ткани уже ненужной кровью. Не для любви. Разве что — для жалости.

— Ты, я вижу, меня понял, — говорит Виктор. — Только лучше бы тебе этого не знать. С этим знанием, дружище, долго не живут.

— Я буду молчать, — предлагаю я, чувствуя себя хуже некуда. — Никто никогда ничего не услышит.

Поднимаясь из-за моего стола, Виктор спокоен. Даже очень спокоен.

— И все же странно, — говорит он. — Почему — ты? Зачем она выбрала именно тебя? Мне тебя даже жалко немножко, не поверишь. И еб…шь ты классно…

Он подходит ко мне вплотную, и я чувствую, как от него тонко и противно пахнет пропотевшей одеждой и каким-то дорогим мужским парфюмом. Взамен настоящего пота.

— Но это все в прошлом. А по-настоящему… придется тебе с нами поехать.

«Вот и все», — думаю я.

Но тут, как это бывает даже в самых страшных сказках, дверь отворяется, и за ней виден один из давешних костоломов:

— Виктор Петрович, там это… спецура…

Что-то эти слова означают для Виктора Петровича, потому что он мигом сдувается. Внимательно смотрит на меня. И резво выбегает в приемную.

Оттуда доносится неясный шум. Затем возвращается один из викторовых подручных и очень умело высвобождает меня из пыточного кресла.

— Спокойно, — говорит он. — Всё забыли.

Не понимая ровным счетом ничего, я выхожу из кабинета. Лидка, бледная как простынка, сидит за стойкой, послушно упершись взглядом в компьютер. Наши гости поспешно покидают помещение через черный ход. За ними хлопает дверь, будто что-то где-то взорвалось. И наступает тишина.

Тогда Лида поднимает глаза на меня. В глазах этих стоят слезы:

— С вами все в порядке, Артем?

Я киваю.

Тогда она нажимает кнопку дистанционного замка.

— Здравствуйте, Алексей Петрович, — говорю я вошедшему. — Прошу прощения за задержку. Просто… сложный случай.

— Да ничего сложного, — смеется майор, заглядывая мне через плечо, в открытую базу данных. — Про твою Анжелку мы в курсе. Как ни странно. А этот жирный с двумя пехотинцами, что от нас через весь двор сваливал, он кто? Не муж ли?

Я помимо воли улыбаюсь.

— Ага… тоже психопат. Проблемная личность.

— Оно и видно, — говорит Алексей Петрович. — Еще раз поведет себя невежливо — мы ему яйца на жопу натянем. Пусть так и знает.

«Опоздали», — думаю я.

— Эта Анжелика — та еще штучка, — продолжает Алексей Петрович. — В детстве жила в военном городке. Была у них там некрасивая история, парня посадили… А все из-за этой дуры.

— Ничего себе у вас информация, — говорю я.

Майор горделиво кивает:

— А то. Наши методы почище ваших. Ибо основаны на строгом научном анализе, хе-хе…

Он все же не выдерживает и смеется.

— Да ладно, не ссы ты. Я просто папашу ее знал. Как раз в те времена.

Майору — полтинник с лишним. Наше знакомство состоялось с полгода назад: доктор Литвак, отпуская меня в автономное плавание, препоручил мою судьбу своему куратору; будучи вызванным на беседу, я вел себя гордо, но без пафоса. Майор Алексей Петрович (а куратором был именно он) оценил это как умел. Кроме того, ему импонировало мое нехитрое происхождение (с Литваком работать было куда сложнее). Товарищ майор уважал мой умеренный патриотизм и даже мое недоверие к официальной пропаганде отчего-то записывал мне в плюс.

«У каждого своя работа, — говаривал он. — Петросяна помнишь? Или этого… Хазанова? Помнишь? Ну да, и меня тошнит. А сколько они душ спасли от тоски да от сомнений — прикидываешь? Да это как церковь, даже покруче. Где-то на уровне водочной мафии».

Я сомневался, хотя и не тосковал. Но слова, когда-то сказанные Литваком, крепко запали мне в душу. Действительно не важно, говорят нам правду или врут, думал я. Ведь это только придуманная правда и только их ложь. Их, а не наша. В конце концов, это анамнез их застарелой болезни. Мне не под силу вылечить всех.

— Всех и не надо, — говорит Алексей Петрович. — Дай-ка я скопирую вот про этого… и вот этого.

Чуть позже мы закрываем базу данных и раскрываем чемоданчик майора. Там — превосходный коньяк без акцизных марок, вероятно, с таможни. Это странная практика, но все наши практики довольно странные.

Лидку мы отпускаем домой. Поить ее коньяком опасно. Она влюблена в меня, я знаю. А я? А я нет.

004. Into The Fire

Темно. Душно. Где-то тикают часы.

Полосы света ползут по стене. Всё совсем не так, как дома.

Где я?

О, господи, ну конечно. Я у себя в офисе. На диванчике, прикрытый простынкой. Коньяку было много, так что я даже не поехал домой. Уже вышел на улицу, а потом понял, что отрублюсь в такси.

Завтра выходной. То есть уже сегодня. Я снова опускаю голову на подушку.

Шорох шин доносится из-за окон. Отдаленный звук сирен: тревожный фон ночного города.

Что-то мне снилось, что-то неприятное. Даже совсем неприятное. Будто какие-то насекомые, большие, черные, лезут ко мне под одежду, под кожу, как железные жуки-скарабеи в фильме про мумию, лезут прямо в рот, и я задыхаюсь и просыпаюсь от собственного крика.

Пока я спал, мой встроенный компьютер успел перезагрузиться. Теперь все, что было накануне, кажется сном. Зато и сон кажется реальностью.

Я всегда подозревал: ментальные тараканы моих клиентов материализуются, как только я выпускаю их на волю. Прячутся в ящике стола, между долларовых купюр. Могут укусить за палец. И заползти под кожу при любом удобном случае.

А оттуда — прямо в мозг.

Протянув руку, я нащупываю пульт управления. Ага, вот. Я регулирую свет, и последние клочки сна прячутся по темным углам кабинета.

Идиотский случай, думаю я. Ревнивый муж — кастрат. И жена — похотливая сука.

И эрекция тут совершенно неуместна.

В одних трусах я соскальзываю с дивана. Едва не падаю. Нихрена я не протрезвел, и это довольно весело. Надо сходить отлить, станет полегче. Может, принять душ? Я горжусь своей душевой кабинкой. Далеко не у каждого врача такая есть.