Пентхаус - Александр Егоров

Неужели об этом?

Вероятно, нужно что-то сказать, и я мучительно подбираю слова.

— Ты служишь все там же? — спрашиваю я. — В инспекции?

— А как бы я тебя вытащила иначе? Не все так просто. Пришлось важных людей от отдыха отрывать. А то бы до понедельника в обезьяннике просидел. Это как минимум. А что как максимум — ты и сам знаешь.

Я проглатываю слюну.

— Спасибо, Тань, — говорю я.

Я испытываю к ней запоздалую нежность. Легкую, странную, неуместную нежность. И я спрашиваю:

— Может, заедем ко мне?

— Исключено, — произносит она очень ровно. — А благодарить меня не за что. Это я не для тебя сделала.

Что-то обрывается там, внутри. Наверно, я никогда не смогу поцеловать ее, думаю я. Даже по-дружески. Пройдет еще немало времени, прежде чем смогу.

— Спасибо все равно, — откликаюсь я после пары секунд молчания.

Таня смотрит на дисплей мобильника. Ей пришло сообщение. Кажется, она забыла про меня.

— Ты живешь все там же? — спрашивает она затем. — Я тебя докину. Извини, очень мало времени.

«Шевроле» трогается с места. Мелькают фонари: знакомые улицы с пассажирского сиденья кажутся чужими.

Я искоса гляжу на Таньку. Я вспоминаю ее в милицейской форме (она иногда щеголяла в милицейской форме). С аккуратными погончиками. Она всегда была решительной, моя подруга-инспектор. Особенно в том, что касалось ее подопечных-несовершеннолетних.

Правда, она недолюбливала взрослых парней. Непонятно даже, почему она терпела меня.

Возле подъезда «шевроле» ныряет в лужу. Таня улыбается и жмет на тормоз.

— А скажи мне честно, Тёмсон, — наконец произносит она. — Ты думаешь, у вас и правда любовь?

— Не веришь?

Таня пожимает плечами.

— Я, видишь ли, довольно детально изучала… подростковую психологию, — говорит она. — Или, точнее, что у них вместо психологии.

— Не знаю, — честно говорю я. — Наверно, любовь. И нет там никакой психологии.

— Правильно. Ничего там нет. Поэтому мне хотелось бы, чтобы твоя Марина пожила без тебя какое-то время. — Таня глядит на меня в упор. — Ты на нее хреново влияешь. Впутаешь ее в какую-нибудь историю, а мне потом отвечать.

Я раскрываю рот, но она не дает мне сказать ни слова:

— Пообещай мне, что не будешь ей звонить.

— Обещаю, — говорю я.

— И… если она сама позвонит…

Тут она останавливается. Смотрит на меня, а я на нее, и каждый думает о своем.

Мы до сих пор понимаем друг друга без слов.

— Пока, Тёмсон, — говорит она.

— Спасибо тебе, — повторяю я. — Увидимся.

Мне хочется поцеловать ее, но это невозможно. Не спуская с нее глаз, я открываю дверцу — и ставлю ногу прямо в холодную лужу. Подпрыгиваю и ругаюсь (почему-то по-английски). Танька за рулем помирает со смеху. Это действительно весело, а главное — все это уже было когда-то давно, когда мы катались на «фиесте» и даже не думали расставаться.

Пока не встретили Маринку.

Я хлопаю дверцей, и «шевроле» по темной водной глади уплывает прочь. Рубиновые фонари скрываются за поворотом. Мимо проходит сосед с собакой, собака тянется ко мне и невежливо чихает — наверно, от меня до сих пор воняет обезьянником.

— Здорово, Артем, — говорит собачий хозяин. — По лужам гуляешь? Романтично, ага.

Он улыбается. Чего-то он недоговаривает. Черная гладкая немецкая овчарка обнюхивает мои грязные брюки, весело машет хвостом. Она молоденькая, и глаза у нее темные, блестящие. Хозяин ради шутки назвал ее Маздой. Они с моей «маздой» ровесницы, и даже масти одной. Только эта, с розовым языком, никуда от хозяина не убежит.

— Ну, мы пошли, — говорит сосед. — Маська, вперед…

На бегу Маська (я клянусь) оглядывается, будто хочет что-то сказать. Она даже гавкает вполголоса от избытка чувств. Хозяин увлекает ее за собой, туда, где среди сырой листвы горят фонари. Собака чихает, прыгает между лужами.

Консьержка, прячась в своем окошке, провожает меня внимательным взглядом.

Поднявшись к себе на тринадцатый, я останавливаюсь. Дверь на лестницу приоткрыта. Кто-то есть там, в темноте. Кто-то сидит на подоконнике между этажей и соскакивает, заслышав мои шаги.

И там, в темноте, я обнимаю Маринку. «Артем», — шепчет она мне в ухо. Она так редко называет меня по имени. «Что?» — спрашиваю я. «Я видела, как вы приехали. И я подумала… — я не даю ей договорить, и она недовольно меня отталкивает. — Погоди. Я подумала, если ты придешь с Таней, то я…» — «Что, что?» — повторяю я с дурацкой улыбкой. «То я выброшусь из окна», — заканчивает она серьезно.

Самое удивительное, что это правда. Только ведь Танька тоже знала об этом, — понимаю я. Ей ли не знать подростковую психологию. Или что там у них вместо психологии.

Чем бы оно ни было — гормоны всегда будут сильнее.

005. Алые розы

Утром я расхаживал по закопченному офису, беседуя по телефону со страховой компанией, когда раздался стук в дверь, и на пороге появился майор Алексей Петрович.

— Ничего себе, — он даже присвистнул. — Мне сообщили, да я не поверил. А тут вон оно что.

«Сообщили?» — удивился я.

Но майор не стал ничего объяснять.

— Дело есть, — сказал он вместо этого.

В «мерседесе» майора было прохладно и спокойно. «Хорошо плыть на таком корабле среди житейских бурь, — размышлял я. — Пусть даже корабль взят со склада конфискатов».

Я протянул руку и влил в себя стопку коньяку. Проницательный Алексей Петрович понял, что мне необходимо взбодриться. Он заранее принял меры.

— Я не стал бы заезжать, но дело срочное, — говорил он за полчаса до этого, любезно отворяя передо мной дверцу. — И мигалочка, понимаешь, на трассе не помешает.

Мигалочка, не заметная из салона, не мешала на совесть. Черный двенадцатицилиндровый крейсер рассекал разноцветное, купленное в кредит житейское море, как нож режет воду. Казалось, водитель даже по сторонам не смотрит. За городом меня вдавило в спинку.

— А дело такое, — продолжал Алексей Петрович. — Разумеется, по твоей части. Вечеринка с передозом на депутатской даче. Наелись таблеток и полезли в бассейн. Кошмарное зрелище. Два трупа, пятерых откачали. Все девчонки и пацаны, по пятнадцать лет и по шестнадцать.

Я нахмурился:

— Почему по моей части-то? Я с золотой молодежью дел не имею.

— Да уж знаем, хе-хе… не имеешь… разве что с серебряной…

Вздрогнув, я умолк.

— Так что вот так, — продолжал Алексей Петрович. — В моей практике ничего подобного еще не было. Все же… дети. И ведь никто не наркотиками не балуется, что редкость. Уже проверяли.

— Когда все случилось?

— А вот прошлой ночью и случилось.

— Полнолуние, — произнес я.

Алексей Петрович даже поперхнулся.

— Сечешь, — одобрил он. — Верно, полнолуние было. Никто из наших и внимания не обратил. За что деньги получают… короче, вчера весь день команда на ушах стояла. Детишки сейчас в спецгоспитале… ну, в нашем госпитале. Родителям пока ничего не сообщали, шеф лично запретил. Его-то собственный сын выжил, только не говорит ничего. И вообще с тех пор вроде как не в себе. Представляешь себе такое? Шеф за него очень волнуется, очень. Боится, что тот на себя руки наложит. Еще бы, такой шок.

Я промолчал.

— Так что надо разобраться в причинах. — Майор поднял палец вверх. — А главное — избежать следствия. Гм.

Еще несколько минут мы ехали молча. Потом как-то потихоньку снова разговорились. Я задал несколько обычных вопросов, получил развернутые и точные ответы; во всем, что не касалось мистики, майор знал свое дело. Хотя и отошел давно от оперативной работы.

Мне показалось странным, что никто из одноклассников этих ребят ровным счетом ни о чем не догадывался. Веселые смс-ки, которые приходили на их телефоны весь прошлый день, выглядели теперь ужасающе двусмысленно:

«Вы че там все здохли?»

«LoveU:-) Машем крылышкаме:-) Angel».

И так далее.

Было неясно: либо такие вечеринки происходили и раньше, абсолютно секретно от взрослых, либо все случилось как-то вдруг, спонтанно и сразу. Оба предположения имели своих сторонников. Я то и дело вздрагивал, представляя себе этот бассейн (под темным небом, откуда луна глядела сквозь стеклянную крышу), мальчика и девочку, вцепившихся в бортик, почему-то весь перепачканный кровью (так этих двоих и нашли охранники утром). Этот мальчик и эта девочка не могли рассказать ничего: они (как объяснил Алексей Петрович) хоть и покинули зону смерти, но все еще находились в пограничном состоянии сознания.

Было и еще кое-что. В воде плавали алые розы — семнадцать штук.

Отца едва не хватил удар.

«А что же в это время делал сын?» — спросил я.

Этот парень, Максим, сидел поодаль, прислонившись к холодной стенке, целый и невредимый, правда, в расстегнутых джинсах (тут майор поморщился). В его крови обнаружили незначительное количество транквилизаторов и алкоголя, далеко не критическое. Тем не менее, он не двигался и не отвечал на вопросы; казалось, он впал в кататонический ступор, в холодное мутное оцепенение, из которого его никак не удавалось вывести даже с применением спецсредств.