Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

— Мам, — смеётся Любка, — вот она, я закопала.

Она думала, мама посмеётся шутке. А мама только сказала устало:

— Когда же ты вырастешь?

— Я, мам, скоро вырасту, я знаешь, буду много есть и гулять на свежем воздухе — у меня будут во щёки, во мыскулы. Мам, а что такое «морда кирпича просит»?

— Не повторяй всякие глупости. Ложись спать. — Мама всё-таки улыбнулась, совсем чуть-чуть. — Не мыскулы, а мускулы, дурочка…

Наклонилась к Любке и поцеловала в лоб сухими губами. Не то поцеловала, не то проверила, не повышена ли температура.

— Ложись-ка спать, завтра опять не добудишься тебя.

Мама заглядывает в печку, и Любка заглядывает. Дрова прогорели, только одна тощая головешка вспыхивает короткими синими огоньками. Мама вытаскивает её на железный совок и быстро несёт во двор, чтобы кинуть в снег. Люба встаёт на скамеечку и закрывает трубу. Долго ещё пахнет горьким дымом от головешки.

Сквозь сон Любка слышит, как мама убирает в соседней комнате посуду со стола, слышит, как на кухне льётся вода. А потом, совсем уже заснув, Любка чувствует, как приходит отец, но посмотреть, встать она уже не может, потому что спит.

Белая курица

После уроков Соня сказала Любке:

— Хочешь, пошли ко мне, у меня сегодня никого нет дома.

— Пойдём.

Любке давно хотелось зайти к Соне, потому что у Сони жила курица, прямо в комнате. Ребята рассказывали, что Соня водит курицу гулять, привязав к лапке верёвочку.

Они шли по узкой тропинке к Сониному дому. Дом был деревянный, старый и на вид тяжёлый, какой-то невесёлый. А тропинка шла в глубоком снегу, и были видны слои снега — тёмные, серые, голубоватые, просто белый и очень белый, самый верхний, он лёг сегодня. Соня шла впереди, а Люба смотрела ей в спину и думала: «Хорошая девчонка Соня. Если бы я не дружила с Белкой, обязательно бы дружила с Соней. Только жалко, что она какая-то смирная, чересчур послушная. Зато с ней хорошо разговаривать, она слушает серьёзно, никогда не дразнится, не то что Панова».

— Соня, правда Панова противная? — сказала Любка в спину Соне. — Я её прямо ненавижу.

Соня помолчала. Потом сказала, не оборачиваясь:

— Ну что ты. За что её ненавидеть? Она просто глупая. Мне её жалко.

Любка даже остановилась от негодования:

— Ну, знаешь, Панову жалко? Мне вот её ни капли не жалко. Если Панову будет собака кусать, я даже не заступлюсь!

Но Соня ничего не ответила: или не слышала, или не хотела.

— Мы пришли, — сказала Соня и открыла дверь.

Комната маленькая, окно замёрзло, и в комнате как-то голубовато. Люба любит ходить в гости, особенно когда взрослых нет дома. При взрослых надо быть вежливой, чтобы, когда уйдёшь, не сказали: «Какая невоспитанная девочка, не водись с ней». А когда взрослых нет, можно всё рассматривать. У всех всё не так, как дома. Не такой карандаш на столе, не такие стулья, не такие книжки — всё другое. Очень интересно у Сони дома. В углу — швейная машина с чугунной решёткой внизу. Наступишь на решётку — машина заработает. А у Любиной мамы машинка ручная, и мама не позволяет Любке её трогать, говорит, что можно палец насквозь проколоть. А здесь трогай сколько хочешь. Любка надавливает ногой на педаль, стрекочет машина, прыгает блестящий столбик с острым жалом на конце быстро-быстро: цок-цок-цок.

На стене фотография в раме из блестящего дерева: Сонина мама в чём-то белом и пышном, как мыльная пена, сидит на стуле с высокой узкой спинкой. А Сонин отец в чёрном пиджаке стоит рядом и руку положил ей на плечо. Вид у него недобрый, и руку он положил тяжело, даже на фотографии видно. «Интересно, — думает Любка, — если бы Сонина мама знала, какой он станет, она бы всё равно вышла за него замуж? Или нет? А моя мама вышла бы за папу, если бы знала, как потом будет? А если бы не вышла, то, значит, я была бы уже не я, а кто-то совсем другой? Но разве так может быть?»

Соня открыла большой фанерный ящик от посылки, в крышке были дырочки. И оттуда, как в цирке, выскочила небольшая белая курица с розовым гребешком и жёлто-серыми ногами. Она прошла на середину комнаты, повертелась на месте, разминая спину, и посмотрела на Любу сбоку, повернула голову не к ней, а от неё; глаз у курицы был маленький, как жёлтая бусинка, и глупый. Соня вынула из шкафа бумажный пакет и посыпала на расстеленную газету пшена. Тогда курица, не обращая внимания на девочек, стала клевать быстро и равномерно, шурша по газете своими жёлтыми лапами.

— Ешь, беленькая, ешь, миленькая, — приговаривала Соня, — летом опять гулять поведу, на травку…

Курица клевала и клевала, а Соня всё подсыпала пшена на газету.

— Давай в шашки играть, — предложила Соня. Она вытащила откуда-то из-за кровати деревянную шахматную доску, погремела шахматами. — Шашек нет, можно играть шахматами.

Больше всего Любка не любила проигрывать, но у Сони выиграть было невозможно. Всегда вялая, немного даже сонная, она и на доску почти не смотрела и двигала фигуры небрежно и неохотно, но всякий раз выигрывала и смотрела на Любку выпуклыми грустными, чуть виноватыми глазами. Девочки сидели на продавленном диване, из которого торчали какие-то стружки и пакля. Доска лежала немного криво, и шахматы то и дело съезжали, как с горки, и Любка поправляла доску, а Соня не поправляла, ей и так было хорошо. Шуршала по газете тёмно-жёлтыми ногами курица, беспорядок в доме навевал мир, и Соня, ничем не озабоченная, неторопливая, тоже навевала мир. Так бы и сидела у неё. Они сыграли несколько партий в «поддавки», потом в «уголки», и только тут Любка спохватилась:

— Ой, что же я сижу? Мне же надо бежать. Нам вчера телефон поставили, теперь мама звонит, наверное, сто раз, а меня нет и нет!

Соня подхватила курицу на руки и вышла в коридор провожать Любку. Курица опять резко отвернулась — это она посмотрела на Любку на прощание.