Виновата ли она? - Алексей Писемский

– Я сейчас об тебе спорила, – начала она.

Леонид молчал.

– Я говорила, что ты не придешь.

– Нет-с, я пришел, – отвечал Леонид.

– Отчего же ты такой нахмуренный; все еще изволишь на меня гневаться?

– Я не гневаюсь, а вступался только за сестру. За что надобно на меня сердиться – вы ничего, а где я не виноват – сердитесь.

– Я ни за что на тебя не могу сердиться. Тебе стыдно быть в отношении меня таким неблагодарным.

Леонид молчал.

– Я не могу понять, – продолжала Марья Виссарионовна, – с чего ты взял так об Лиде беспокоиться; она сама выбрала эту партию.

– Никогда бы она не выбрала, если бы вы два года не настаивали и не требовали бы от нее этой жертвы.

– Оставим, Леонид, этот разговор; если ты пришел сердить меня, так лучше было бы тебе не приходить.

– Я вас и не думаю сердить, а только говорю и всегда скажу, что выдать Лиду за этого человека – значит погубить ее.

Марья Виссарионовна усмехнулась.

– Он глуп… пьян, – продолжал Леонид, – состояние у него никто не знает какое… пугает нас своим векселем, который при наших делах ничего не значит; а если, наконец, нужно с ним расплатиться, так пусть лучше продадут все, только бы с ним развязаться.

Желая поддержать Леонида, я тоже вмешался.

– За Ивана Кузьмича выдать не только Лидию Николаевну, но и всякую девушку есть риск; это мнение об нем общее – мнение, которое мне высказал его товарищ, в первый раз меня увидевший.

Марья Виссарионовна молчала. Наши представления начинали ее колебать, инстинкт матери говорил за нас, и, может быть, мы много бы успели переделать, но Пионова подоспела вовремя. Марья Виссарионовна еще издали услышала ее походку и сразу изменилась: ничего нам не ответила и, когда та вошла, тотчас же увела ее в спальню, боясь, конечно, чтобы мы не возобновили нашего разговора.

На другой день я спросил Леонида, нет ли каких последствий нашего объяснения.

– Никаких; со мною мать ласкова, – отвечал он.

– А об Лидии Николаевне что говорит?

– Поет старые песни; ничего тут не сделаешь.

Я с своей стороны тоже убедился, что действовать на Марью Виссарионовну было совершенно бесполезно; но что же, наконец, сама Лидия Николаевна, что она думает и чувствует? Хотя Леонид просил меня не говорить с нею об женихе, но я решился при первом удобном случае если не расспросить ее, то по крайней мере заговорить и подметить, с каким чувством она относится к предстоящему ей браку; наружному спокойствию ее я не верил, тем более что она худела с каждым днем.

Экзамен кончился, оставалась всего неделя до моего отъезда из Москвы. Я пришел к Леониду с раннего утра и обедал у него. Часу в седьмом Марья Виссарионовна с женихом уехала на Кузнецкий мост. Леонид пошел в гостиную, я за ним; он сел за рояль и начал одну из сонат Бетховена. Я часто слыхал его игру и вообще любил ее, но никогда еще она не производила на меня такого глубокого впечатления: Леонид играл в этот раз с необыкновенным одушевлением, как будто бы наболевшее сердце его хотело все излиться в звуках. Вошла Лидия Николаевна.

– Я пришла послушать брата, – сказала она и села около меня.

Леонид продолжал играть и не обращал на нас внимания.

– Вы скоро едете? – спросила меня Лидия Николаевна вполголоса.

– Чрез неделю.

– Не забывайте нас: мне жаль брата, он очень вас любит и станет скучать без вас.

– Что делать, будем хотя изредка переписываться, – сказал я.

Несколько минут мы молчали.

– Вы слышали, я замуж выхожу? – начала Лидия Николаевна совсем тихим голосом.

– Слышал.

– Вам нравится мой выбор?

Я молчал.

– Он очень хороший человек.

Я молчал.

– Я ему давно нравлюсь.

– Еще бы вы ему не нравились, – сказал я, наконец. В голосе моем против воли слышалась досада.

– Скоро свадьба? – прибавил я.

– Не знаю.

– Где вы будете постоянно жить?

– Тоже не знаю, ничего не знаю… За что маменька сердится на брата?

– За вас.

– Ах, боже мой! Я это предчувствовала. Уговорите его, пожалуйста, чтобы он ее не сердил: у нее горя много и без нас.

– Он ни в чем не виноват; я на его месте сделал бы больше, – возразил я.

– Что же бы вы сделали?

– Я бы на вас стал действовать.

– А если бы я вас не послушалась?

– Не думаю.

– Нет, не послушалась бы; я бы, может быть, согласилась с вами, но не послушалась, потому что не могу собой располагать.

Мы опять молчали.

– Сколько я предан вашему семейству, – начал я, – как искренне люблю вашего брата и как желаю вам счастия: это видит бог!.. И уверен, что из вас выйдет кроткая, прекрасная семьянинка, но будущего вашего мужа не знаю.

– Он любит меня.

– Уверены ли вы в этом? И, наконец, любите ли вы сами его?

– Я привыкла к мысли быть его женою и уважаю его за постоянную дружбу к нам.

– Лидия Николаевна, не обманываете ли вы себя? Иван Кузьмич вам не пара; когда-то вы мне сказали, что выйдете замуж по расчету, потому что это удобнее, тогда я не поверил вашим словам.

– Как вы все помните!

– Это нетрудно, потому что вижу подтверждение ваших слов, хотя все-таки не могу допустить той мысли, чтобы вами руководствовало столь ничтожное чувство.

– Отчего же?

– Оттого, что оно прилично только самым пустым женщинам, которые сами не способны любить, да и их никто не полюбит.

– А если я именно такая женщина?

– Если вы такая женщина, то смотрите остерегитесь и не ошибитесь в расчете.

– Нет, я не такая: не обвиняйте меня, вы многого не знаете.

– Все знаю, – возразил я, – и все-таки вас обвиняю… – хотел было я добавить, но, взглянув на Лидию Николаевну, остановился: у ней были полные слез глаза. Леонид тоже взглянул на нас, перестал играть, встал и увел меня к себе в кабинет.

– Что вы такое говорили с Лидой? – спросил он.

Я рассказал ему от слова до слова: ему было неприятно.

– Зачем? Не говорите ей более: будет с нее и без наших слов, – сказал он и вздохнул.

VI

Я видел после этого Лидию Николаевну всего один раз, и то на парадном вечере, который хотя и косвенно, но идет к главному сюжету моего рассказа. Получив приглашение, я сначала не хотел ехать, но меня уговорил Леонид, от которого мать требовала, чтобы он непременно был там.

Мы приехали с ним вместе и застали довольное число гостей. Квартиру Иван Кузьмич нанял действительно щегольскую и прекрасно ее меблировал. Надобно сказать, что я, человек вовсе не щепетильный, бывал в самых отдаленных уголках провинций, живал в столице в нумерах, посещал очень незавидные трактиры, но таких странных гостей, каких созвал Иван Кузьмич, я редко встречал. Дамы были какие-то особенного свойства, не говоря уже о предметах их разговоров, о способе выражения, самая наружность их и костюмы были удивительные: у одной, например, дамы средних лет, на лице было до восьми бородавок, другая, должно быть, девица, была до того худа, что у ней между собственною ее спиною и спинкою платья имелся необыкновенной величины промежуток, как будто бы спина была выдолблена. Третья, по-видимому, ее приятельница, высокая, набеленная, нарумяненная, дама или девица, трудно догадаться, сидела молча, вытянувшись, как будто бы проглотила аршин, и только обводила всех большими серыми глазами. Мужчины тоже не лучше; особенно обратил на себя мое внимание один господин, гладко причесанный, с закругленными висками и сильно надушенный пачулями. Он переходил из комнаты в комнату и чрезвычайно внимательно рассматривал столовые бронзовые часы, карманные часы, стоявшие в футляре на столике, горку с серебром, поставленную в гостиной, даже оглядывал бронзовый замок у двери и пробовал рукою доброту материй на драпировке и, кроме того, беспрестанно пил лимонад, как бы желая успокоить взволнованную созерцанием ценных вещей кровь. «Что такое и для чего он это делает?» – подумал я, и мне пришло в голову смешное подозрение, что он рассматривает с целью украсть что-нибудь. В числе гостей имелся и купец, как можно было это заключить по длиннополому сюртуку, бороде и прическе в скобку, но купец не русский, потому что его черные курчавые волосы и черное лицо напоминали цыганский тип. С ним толковал вполголоса маленький, плешивый, в потертом фраке господин, и толковал с большим одушевлением; он то шептал ему на ухо, то высчитывал по пальцам, то взмахивал руками и становился фертом, но купец, видно, мало сдавался на его убеждения; физиономия его как будто бы говорила: охота тебе, барин, надсажаться, меня не своротишь, я свое знаю и без тебя.

Большая часть этих гостей обращалась с хозяином без всякой церемонии и даже называла его разными родственными именами: дама с бородавками именовала его племянником, худощавая девица – кузеном, нарумяненная дама или девица – кумом, чиновник – сватом, господин, осматривающий ценные вещи, – братом.

Я начал расспрашивать об всех этих господах бывшего тут же желтолицего поручика, который по-прежнему курил и по-прежнему ядовито на всех посматривал. Он, впрочем, знал только троих и объяснил мне, что купец – лошадиный барышник, высокая дама или девица, называющая Ивана Кузьмича кумом, будто бы многим кума, и удивился, почему я ее не знаю, тогда как у ней есть шляпный магазин. Посреди этого общества Пионова была решительно лучше всех. Разряженная, как на бал, она, должно быть, никак не ожидала, что Иван Кузьмич назовет таких неинтересных гостей; сначала она всех оглядывала, делала гримасы и, наконец, заключила тем, что не стала обращать ни на кого внимания и уставила, не отводя глаз, томный взор на сидевшего в углу Леонида. Муж ее, как колосс родосский, возвышался над всеми в соседней комнате; он играл там в карты. Ваньковская с дочерью приехала довольно поздно. Иван Кузьмич ввел их в гостиную с торжеством. Марья Виссарионовна, как и Пионова, осмотрела всех, переглянулась с приятельницею и уселась рядом с нею. Затем последовала смешная и досадная сцена: дама с бородавками, худощавая девица и господин во фраке вдруг вздумали рекомендоваться Ваньковским, и не Марье Виссарионовне, а Лидии Николаевне, с просьбою, чтобы она их полюбила и не оставила на будущее время своим знакомством и расположением. Бедная девушка переконфузилась и не знала, что ей отвечать и куда глядеть.