Вне закона - Иосиф Герасимов

Еремея усмехнулся, встал:

— Поехали, только немедля.

Белобрысый смешал шахматы на столе, сказал лейтенанту:

— Бери машину. Дуй.

Они ехали недолго, справа от дороги встали хрупкие белые стволы рощицы, покрытые молоденькими листочками. Еремея остановил машину, вышел, подождал Виктора и лейтенанта.

— Пошли.

Они вышли на проселок, сделали всего несколько шагов, как Еремея остановился, указал:

— Вон след от машины… Ну да, «жигуленок».

Лейтенант вздохнул: наверное, надеялся, что все же преступление произошло не в его районе.

— Мало ли, — сказал он хмуро.

Но едва он произнес это, как Виктор увидел сумку — синяя с белыми полосками сумка, он знал ее, Нина в последнее время приезжала с такой. Он побежал к этой сумке, но его остановил окрик Еремеи:

— Стой!

Капитан и лейтенант подошли быстро, но прежде чем двинуться к сумке, огляделись, и Еремея сказал:

— Вон там он ее выбросил… Вон… Видишь кровь? Фотоаппарат-то захватил?

— Захватил, — мрачно ответил лейтенант.

Глава вторая

1

Для Николая Евгеньевича было привычным вставать чуть свет, бежать под душ, холодные струи радовали. Завтракать он любил один, повелось такое издавна — пусть домашние понежатся в постели, — ему и нужно-то бутылку свежего кефира или баночку хорошей простокваши, творог, крепкий кофе, который он сам себе варил. Все это отнимало несколько минут, зато потом можно пройти к себе в кабинет, обдумать нечто важное, пока не начнется этот проклятый день с его круговертью, хотя вроде все запланировано заранее по минутам, но сейчас такое время — от одного телефонного звонка все может полететь к чертям. Вроде бы дни шли ни шатко, ни валко, вовсе не так, как в прошлом году, когда внезапно все забурлило, вспенилось, однако же к началу нынешнего года взметнувшийся было пожар активности угас, но неожиданностей хватало.

Прежде всего надо было разгадать: чем же все-таки вызван вчерашний приход Крылова?

Николай Евгеньевич в душе отличал себя от многих людей своего ранга тем, что искренне считал: делает свою работу так, как хочет.

Да, у него были свои принципы, они жили в нем тайно, и потому люди часто принимали его не за того, кто он есть на самом деле. Он готов был и ерничать, если видел, что этим уйдет от ненужного начальственного разноса, мог и говорить с жестким упорством фанатика, а мог и покорно молчать. Что поделаешь, если большинство из тех, кто пытался наседать на него, были людьми малокомпетентными, они считали себя политиками, а он был профессионал организатор, да еще специалист, обладающий хорошей интуицией, дававшей ему возможность определить, что важней важного в его отрасли, над чем стоит потрудиться в настоящем ради будущего. Но грош бы ему была цена, если бы он не сумел создать в свое время мозгового центра. Он подобрал в него людей вовсе не случайных, среди них было трое директоров заводов, именно тех, кто определял судьбу отрасли.

Ох, мало кому ведомо, как пробил он этих людей на посты, сколько тут нужно было сноровки, обходных маневров, далеко не все зависело от министра: уговори обком, уговори отдел Совмина, убеди кадровиков в еще более высоких инстанциях. А кого ни возьми из этих троих, в биографиях не все чисто. Один побросал двух жен с детьми, другой в свое время нюхнул заключения, а третий надоел всем как разоблачитель. Но все трое были специалистами самой высокой квалификации, способные не только поставить дело, но и просчитать наперед, выгодно оно или нет. Он посадил в центральный НИИ мальчишку, но никто не понимал, что этот мальчишка — гений, которому нужен настоящий простор, а вот в заместители дал ему зубра хозяйственника, чтобы директор был освобожден от ненужных хлопот. И наконец, был брат. Тот хоть и работал в другой отрасли, но в научном мире с ним считались, и от него всегда можно было получить самый надежный совет.

Николай Евгеньевич не придавал серьезного значения коллегии, там «выпускали пары» заместители, начальники главков, могучие чиновники, бряцающие своими мифическими заслугами. Он давал им всем наговориться вдоволь и потому слыл демократом. Но когда возникала необходимость принять серьезное решение, созывал свой «мозговой центр», чаще всего у себя на даче. Здесь все были на равных, и он порой чувствовал себя мальчишкой, особенно перед директорами заводов. Они, конечно же, знали больше него: он владел обобщенными фактами, а они лезли вглубь и вытаскивали оттуда такое, что ни в каком кабинете не удумаешь.

В последние годы заговорили о самостоятельности, но эти трое давно ее получили, у себя на заводах они тоже не были одинокими, там у каждого были люди, которые несли им в клювах идеи, и директора умели таких хорошо поощрять. Конечно, на даче порой стоял ор, даже хватались за грудки, вовсе это не было похоже на солидное заседание, самого Николая Евгеньевича могли послать к чертям собачьим, но он никогда не был чванлив, знал — это не фамильярность, а азарт, который как раз ему и нужен был. Пожалуй, тихо бывало, лишь когда появлялся брат. Невысокий, худощавый, с острыми плечами, он садился в глубокое кресло и словно бы утопал в нем, слушал, потирая костлявые руки, будто они у него мерзли, только взгляд его глаз был зорок, иногда вспыхивал, словно два уголька из костра, внезапно обдутые ветром, и все умолкали. Все-таки у него было имя мирового ученого, да и наслышаны были, через что прошел этот человек. Николай Евгеньевич тоже побаивался брата, хотя вроде бы бояться не следовало, разница у них была в десять лет, Николай Евгеньевич — младший. Ну, а от младшего требуется послушание.

Брат был арестован в сорок девятом без всякого суда. Впрочем, в газетах писали, что суд был, но Игорь никогда о нем не говорил, просто утверждал: ему предъявили обвинение в продаже секретов и отправили по этапу. Николаю Евгеньевичу было чуть более двадцати, и он хорошо помнил ту ночь сорок девятого, когда арестовали брата. Не было никакого звонка в дверь, они оба проснулись от внезапно вспыхнувшего света — братья спали в одной комнате — и увидели четверых в штатском. Один, в плаще, стоял у окна, держа руку за бортом, двое у дверей, а военный вышел на середину комнаты, громко сказал:

— Игорь Евгеньевич, собирайтесь.

Они вошли, как воры, открыв дверь отмычкой. Брат стал лихорадочно надевать брюки прямо на полосатую пижаму, но никто не сделал ему замечания. Николай Евгеньевич спал в трусах, он так и сидел все время на кровати, ошеломленный происшедшим. Трое расползлись по квартире, шарили в столах, в буфете, на книжных полках, делали они все это быстро и умело, один даже обстучал стены, только тот, что стоял у окна, не шелохнулся.

И только когда брата повели к выходу, Николай Евгеньевич кинулся к нему, его хотели удержать, но силы ему было не занимать, он кого-то оттолкнул и обнял брата, прижался к нему, кое-как оторвали. И ушли…

Он все это хорошо помнит. И статьи в газетах. Но то, что было в ту пору позором, обернулось через несколько лет благом. Брат не любил ореола мученика, довольствовался данным, но это данное было немалым, все-таки он стал знаменит среди научного мира и не только среди него.

Но о Крылове с братом не посоветуешься, он хоть и руководитель серьезной фирмы, да все же не хозяйственник, нет, не хозяйственник. И вообще ни с кем о Крылове не поговоришь. Ведь все дело в том, что этот бородатый мужик входил в «мозговой центр», и если бы пришел к нему домой кто-то другой и вот в эдакой манере заговорил о контракте с итальянцами, то он бы, пожалуй, за советом обратился бы именно к Крылову. Конечно, в этом разговоре он представлял не только себя, рядом с ним были и другие. Кто?..

В прошлом году Николая Евгеньевича пригласили в прокуратуру, а потом и на Лубянку и указали, что отрасль дает продукцию, которая входит в понятие дефицита, и положили перед ним списочек людей из главков, за которыми числились неблаговидные дела… Конечно, это можно было предполагать. Такое не обошло почти ни одно министерство, а возникали и дела, о которых говорили на всех углах Москвы. Он понял, что от него требовалось, и начал чистку. К нему приходили родственники тех, кому грозил судебный процесс, умоляли: ведь вы давно знаете того, кто с вами работал бок о бок, вы же депутат, помогите, за столько лет напряженного труда можно и помиловать, даже если человека одолел соблазн, ведь не он требовал, ему несли. Но Николай Евгеньевич видел за этим совсем другое. Видел, как задерживались поставки, как ходили из кабинета в кабинет директора заводов или главные инженеры, готовые на все, потому что если им недодадут в этом месяце, то весь их план полетит к чертям. А это — лишение премий, недовольство рабочих и инженеров, падение авторитета. Они кланялись перед ничтожеством, которому и стоило-то всего снять трубку и переговорить с таким же ничтожеством. Он видел остановившиеся дорогостоящие станки, бешеные авралы и дорогой металл, летящий в отбросы. Он многое что видел за этим, сам ведь прошел хорошую школу.