Там, где растет синий - Юна Летц

– Я Сэвен.

– Вот и познакомились!

Потом они поднимались по лестнице из блестящих камней (сфалериты), а вокруг стояли дома из живых деревьев, перемещались мошки-тотошки, зелёные яркие, и жёлтые лохматые пауки, все добродушные на вид, вполне предсказуемые. На танжериновых деревьях вызревал вкус – капельки цитруса, как маленькие мешочки с отражениями, цветные и ароматные (Сэвен растёр парочку на руке). Шуршание кружевных птиц ещё, солнечный торт, блум и кипарисовые плетения.

Вскоре был слом дороги небольшой, они свернули, и Сэвен увидел свой дом – это был живой дом из вполне живых деревьев, вокруг летали какие-то звуки, травы мерцали, жукалки, иногда шорох прилетал слева сверху, – наверное, птица или смехотливый макак ковырял червяков.

– Отдыхайте, я зайду потом, – сказал хамернап и улыбнулся так тепло, что ледники бы растаяли, будь тут ледники.

В эту ночь Сэвен спал мало, а в основном прислушивался, смотрел, удивлялся, что очень уж там всё было не такое, даже воздух – что ли, более веский, существа живые более плотные и совсем ни в какие ворота луна. Она висела огромным леопардовым шаром так близко к крыше, что, казалось, выстрелишь из любой рогатки – и убежит.

Ночные птицы щекотали тишину – качались на ветках, где-то вдалеке озеро укладывало себя в огромное одеяло, порхали ночные геометрицы и стеклянные моли. Насекомые тут были очень вежливые, почти саксоны, он слышал, как они летают около дома, но в дом не проникали без спроса – природный этикет. Сэвен спал теперь на открытом этаже и чувствовал всё это подробно, телом чувствовал, как дерево-дом пахло смолой сладковато-пряной, как звуки из чащи живые плелись, как менялся эпитет ветра. Стратег улыбнулся, умиротворенно зевнул, приписал наличие небольшого зуда в груди дорожной усталости, подтянул плед и практически моментально уснул.

ИЗОБРЕТЕНИЕ УЛЫБКИ

Игра в слово

…Этим не кончилась природа, но этим и не началась. Человек со множеством голов метался: не знал, то ли превратиться ему в сгусток, то ли рассыпаться, так рассыпаться, чтобы остаться и, будучи чьим-то ощущением, быть ощущением и себе…

Воздух разрядился, вспышка без звука, и сон схлопнулся, как старая звезда. Сэвен вздрогнул телом, почувствовав собственное дыхание, открыл глаза и долго встраивал изгибы растительного чердака в свою систему восприятия мира, приспосабливался к этому дому, надушенному утренними сквозняками – запахом пряной росы и солнца. Всё было очень непривычно ему.

Кто-то глотал ибогу на обряде инициации, кто-то был мистик от работы, кто-то вырабатывал гормон, кто-то питался эхом, а Сэвен лежал на чердаке из деревьев, объединённых идеей созидания, щурился и ума не мог приложить, но зато активно прилагал усилие к тому, чтобы осознать себя в этом месте.

Мысли витали над головой – двусмысленные и попроще, мысли были самым откровенным образом видимы, они дурачились и скакали по помещению, сталкиваясь в картинки и разлетаясь по выводам – похоже на колонизацию разума, но нет – обычная путаница после сна. Одна из мыслей, задрав самомнение, врезалась Сэвену в висок – щекотка для фантазии.

– Эй, отстаньте! – засмеялся стратег.

Вскоре маховик событий окончательно раскрутился, нежная стеклянная тишина лопнула – вдребезги, с лестницы поползли звуки, и через мгновение на чердаке возник робкий услужливый хамернап. БомБом этикетно помялся в углу, разулыбался и торжественно поставил перед Сэвеном природной работы поднос из древесной тверди. На подносе стоял нежно-сахарный смоляной стакан с зелёно-синей жидкостью, которая сама по себе извивалась, как ртуть, из стороны в сторону, перекидывала свою массу туда-сюда и, кажется, получала немыслимое удовольствие от этой какой-то своей очень личной травяной жизни.

– Это вроде лекарства?

– Это еда наша – корневин. Попробуйте.

Сэвен отпил на пол-языка, и сразу же несколько поехал нос у него в сторону (в сторону отвращения), но, взглянув на восторженное лицо хамернапа, он нос выправил и принудил себя сделать второй глоток. За ним же третий последовал, и так постепенно этот скользкий концентрат внушил ему доверие; сначала доверие, потом симпатию.

– Вкусно же!

Хамернап экспрессивно вздрогнул и сложил руки на груди, на сей раз в эмоции облегчение.

– Я волновался, что вы не полюбите. Но теперь всё хорошо, корневин хороший, это живительная жижа.

– Ну и отлично, что мы с ним друг другу подошли, – сказал Сэвен, вытянув из стакана последние капли. – Теперь на мадругаду?

– На мадругаду!

Они стремительно добрались до озера, перескакивая с каждым шагом всё резче из смежности в начальный уровень сотворения мира, где мысленными старателями захватывалась Фе в сачки. Сэвен расправился с досадой по поводу забытого пледа и вошёл в свою сочную растительную лодку, фонарь поставил на бортик, выставил искругленный нос судна по ветру и принялся приспосабливать общее тело к психофизическим особенностям воды.

БомБом остался на берегу и восторженно махал обеими руками, как будто стратег отправлялся в путешествие на другой конец земли (там растут парафиновые пещеры, хранители твёрдого света).

– А ты почему не плывешь? – крикнул Сэвен.

БомБом опустил руки (сложил их узорно на груди) и сказал в ответ:

– Хамернапы сторонятся воды, хамернапы не хотят знать больше, чем знают.

Сэвен пожал плечами и пустил лодку по гладкому обобщению координат, по картотеке разума, собранной талантливо в зашифрованные в жидкость манускрипты. Он вытянул ноги, облокотился на бортики и качался по течению, окутанный разумной уютностью, пропитанный иллюзией и вечностью, – непритворный мерцающий стратег. Подобный желанию, он исполнял себя, включая в насыщенный раствор жизни, созданный разумным некто для выращивания совершенных монад.

– Таких не бывает.

– Ещё увидишь!

Распух горизонт, вытаращились первичные создания друг на друга, провожая канун, подошла очередь, раскрылся небесный живот и тайна – шар вырвался из земли (показалось), а на деле это берег наклонился, выставив напоказ откровенную позу новорождённого дня. Тугое гипнотическое небо растрогалось и напустило облаков, провоцируя пасмурность; потом только спустя сорок ветряных толчков на гладкой поверхности высоты снова проявилось чёткое огненное пятно – память о солнце, воплощенная в нём самом.

Стратег переместил взгляд с небесной организации вниз, чтобы не остаться с вывернутой мыслью, и переключил внимание на участников мадругады, раскиданных по нежному диапазону воды. Кое-где встречались сообщества лодок, и если в них не экстраверты гудели (он уже насобирал достаточно сачков), то Сэвен подплывал ближе и любопытствовал:

– Что это у вас?

– Производство случайности!

– Медицинская кошка!

– Дни содрогания!

Броны смеялись и совмещали мысли, смотрели, как из нескольких предположений общий вывод напрашивался. К другим подплыл, у них там приборное собрание.

– Что измеряете?

– Уровень мира в клетке! И уровень кромемира.

Сэвен поспрашивал ещё, а потом к одиночкам поплыл, там витание лучше чувствовалось; это витание как атмосферное явление – глаза видели тоже, но чаще интуитивно оно добиралось до нерва. Это на снег не похоже было, а именно: над водой вызревало пространство особым способом. Броны ловить оттуда могли умозрительно, сачком замахнутся и тянут Фе.

Одиночки были менее разговорчивы, но вполне дружелюбны. Среди них чаще всего встречались буквальные броны («буквальный» означало «тот, кто складывает из букв»). Эти броны жили в специальном районе Поэто, где у них была своя «пледовость» – атмосфера, позволяющая писать. Буквальные (литературные) почти ничем не отличались от других бронов, кроме того что были склонны к одиночеству и вечно забывали маршруты, по которым двигались (чтобы не сбиваться, им приходилось каждый раз отмечать свои следы авторской печатью, которая была у них на подошве сандалий). Ещё они могли с чердаков своих по сто-двести мадругад не выходить, но зато потом появлялись на озере с таким огромным сачком, что даже экстраверты бывали удивлены, а удивить экстравертов по-настоящему мало у кого получалось.

Стратег прижался затылком к бортику, соединяя твердые части пейзажа в особого вида пространство из сплетенных в фигурки парейдолей, которые рождались не однажды, а прямо сейчас появлялись из мыслей, выходящих из мирозданной норы за собственные границы. Он взял сачок и сразу же замахнулся, ждать не стал, замахнулся, но вышло не сильно удачно – всё мимо мыслей; пустота в сачке и пара бытовых рассуждений о доме со сверчком, который он никогда раньше не собирался купить.

Человек-стратег улыбнулся и расслабил виски. Спрятал когнитивные наживки и теперь просто лежал в лодке, но непросто лежал: смотрел на эти токи-лучи, подергивание солнечных ниточек, подлинные миражи из воды, мерандовую густоту тени и силуэты неочевидной формы (абобра, щупик, борец) – вторжения соседних фантазий. У мысли монополия внимания – это он раньше так думал; теперь же втянутый в картину мира общую обучился он ловить историческое эхо (выдержанное), парадоксы распознавать, а ещё иногда так вот настежь рот открывал, аааа-вээээ, и туда сыпались его будущие предположения.