Год провокаций - Роман Солнцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы у меня Зинки не было, я бы взял роль гр-розного человека. Я бы им про Страшный суд, про жизнь и смерть говорил! Я, стоящий на пороге, на шухере!
И на Никиту глянул на мгновение совершенно незнакомый старичок – с суровыми, в красных прожилках глазами, с сухим ртом, с бородой, зажатой в костлявый желтый кулак, – ни дать ни взять странник из
Ветхого завета.
9.
Никиту вызвали на допрос на рассвете. Сначала он стоял с такими же, как сам, бедолагами в коридоре, сцепив, как приказали, руки за головой.
Охранник в пятнистой одежде, вроде леопарда, рыскал вдоль шеренги, заглядывая в картонные карточки и сверяя, выкликая арестованных, хрипло матерился, что не держат строй. Поодаль топтался другой охранник, сдерживая на поводке поджарую овчарку. Собака волнуется – у нее мокрый нос, уши прижаты.
– На выход! – Колонну по два повели во двор и стали грузить в уже знакомый автозак с открытой задней дверью. В темный железный ящик набилось человек двадцать пять, ехали – кто сидя, кто стоя. Время от времени в городе машина резко останавливалась, люди валились друг на друга, дверь отпахивалась – и милиция выкликала на выход то одного, то другого арестанта.
Наконец и Никита, минуя сломанную железную лесенку, сполз на землю и был препровожден в знакомое ОВД, на второй этаж.
Только на этот раз его ожидал другой сотрудник, в свитерке и джинсах, куртка висит на спинке стула. Лицо у милиционера невзрачное, парень говорит как бы что попало, при этом подмигивает.
Да и кабинет, кажется, другой.
– Ну, как ночевали? Старший опер Тихомиров. Я тоже плохо сплю. Да вы садитесь!.. – Он раскрыл папочку с белыми лямочками. – Итак, сегодня очная ставка. Начнем с киоска, – и, сняв трубку телефона, буркнул: – Тетки тута? Вводите.
Никита тоскливо сжался. Что говорить?
Открылась дверь, вошли две молодые женщины в китайских пуховиках и сапожках “Канада”, одна, с красными губами сердечком, помнится, кричала на Никиту, что это он грабил. А вот вторую женщину среди милиционеров Никита, кажется, не видел. Темно было. Хотя она-то могла его запомнить…
Никита по интеллигентской привычке привстал, кивнул и снова опустился на стул. Он сидел перед явившимися продавщицами сутулый от усталости и горя, небритый, в мятом, посеченном старостью кожаном пальто, смяв в руках мохнатую, как кошка, кепку.
– Вот пострадавшая сторона… гражданка Шамаева, ее сменщица Боркина.
Дамы, посмотрите внимательно. Это тот человек, которого вы видели возле киоска?
– Он! – сразу же заявила первая. – В коже, шелестел, когда убегал.
– Вы тоже так считаете? – спросил Тихомиров, подмигивая почему-то
Никите.
– Н-нет… – растерянно отозвалась вторая. – Пусть он встанет.
Никита, не ожидая просьбы со стороны оперативника, вновь поднялся.
– Нет, – уже потверже произнесла вторая. – Те были оба широкие такие… а ростом ниже. А шелестели штаны кожаные. А у этого пальто.
Оперативник обратил взгляд на первую продавщицу.
Та в смятении молчала и даже покраснела.
– Ночью… плохо ж видно, – наконец сказала она.
– Вы свободны, – подмигнул старший лейтенант, подписывая пропуска, и женщины удалились.
Тихомиров долго молчал, глядя на Никиту. Тот все стоял.
– Поехали к вам домой, смотреть перчатки, – поднялся и оперативник. – Нож тоже дома?
– Я не поеду… – простонал Никита. – Смотрите сами. Ключ, наверно, у соседей. Там записка должна быть в дверях, у кого ключ.
– Не понял! – улыбнулся оперативник и подмигнул. – Что значит “не поеду”? Браслеты надеть? Мы здесь не шутками занимаемся.
Через минут двадцать на довольно грязном вишневом “жигуленке” они подкатили к общежитию ВЦ. Лишь бы не встретился кто-нибудь из знакомых. Но, к счастью, таковых у подъезда не оказалось.
– Какой этаж?
– Верхний. Пятый, – буркнул Никита, и они затопали по лестничным пролетам вверх, мимо стен с мерзкими рисунками и надписями, выполненными цветным фломастером и распылителем красок. Тут и груди, и зубы, и раздвинутые ноги… Сегодня Никита словно впервые увидел их, и внутри всё сжалось. Какая может быть любовь среди такого дерьма?
Что же ты не стер, не замазал? Ну и что с того, что не сам рисовал эту гадость? Ты здесь живешь. Высоко глядел, мыслями умными был занят? Шварценеггер сраный.
Комната 506 заперта, записки в дверях нет. Никита стукнулся к соседям справа, к Хоботовым, – к счастью, открыла дочка с обмотанной полотенцем головой.
– Дядя Никита… – обрадовалась Настя. – А ключ у нас. И записка.
– Записку мне, – тихо приказал оперативник и развернул бумажку.
Потом бесстрастно подал Никите.
Никита прочел:
“Пожалуйста, прости. Деньги в серванте. Белье сменила, отвезла в чистку. Квитанция на столе. Вот увидишь, всё у тебя будет хорошо, ты хороший. А у меня… это вихрь, молния… помнишь, в „Мастере и Маргарите?””
Никита в сопровождении оперативника вошел в свою комнату. Здесь пахло сладкими цветочными духами бывшей жены. Здесь тесно, всё спрессовано, как на микросхеме: узкий диван, столик, на котором
“Пентиум” с монитором и клавиатурой, два стула.
Со странной улыбкой, как во сне, Никита повертелся в прихожей, сунулся в угол и подал старшему лейтенанту перчатки с красными резиновыми наконечниками, после чего сел на собранный и застланный ковриком диван, схватившись за голову.
– Спасибо, – пробормотал Тихомиров, стоя над Никитой. – Ну, что?..
Как я понимаю, у вас семейные неприятности? Зачем же нужен был весь этот спектакль?
– Не спектакль. Я… как бы маньяк.
– Сейчас буду дико хохотать. Где темные очки? Где нож с ложбинкой, ширина двенадцать миллиметров?
Никита молчал.
Они поехали обратно в центр, вновь поднялись в кабинет Тихомирова.
Оперативник что-то спрашивал у Никиты, а у Никиты слезы, как слизни, торчали в глазах. Видите ли, и белье в стирку отнесла, и даже деньги в сервант положила…
В кабинет стремительно вошел капитан милиции со сталинскими усами, которого Никита видел вчера. От него пахло сегодня бензином.
– Ну, как? Ушел в непризнанку?
– Да нет, – отвечал Тихомиров. – Все ясно, как на стекле под микроскопом. – Он, поднявшись, стал что-то нашептывать на ухо капитану, но тот оборвал его:
– Ты охерел?! У меня семь документов! Подписи мамаш! Его опознали по фоткам! И ты отказываешься от очной ставки?
– Я не отказываюсь, – Тихомиров снова что-то начал объяснять капитану. Никита расслышал только. – Будем посмешищем…
– Это еще посмотрим кто! – снова отрубил капитан и, отойдя к двери, сверкая белыми глазами, рявкнул Никите: – Доживешь до завтра? Мамаши придут… тех самых девчонок, кого ты, сучара, в березняке душил!
И Никиту отвезли под конвоем обратно в СИЗО.
10.
Вот про такие камеры и рассказывал Алексей Иванович. Никиту определили в помещение, где стоят рядами двухэтажные койки и расположилась тьма народу, человек двадцать, а то и тридцать, полуголых из-за духоты. Пахнет едой, грязным тряпьем, хлоркой.
Не видя никого вокруг себя, Никита машинально прошел на свободное место, сел. Никто на него не набросился, никто на него не заорал, хотя краем глаза он видел и синие – в наколках – голые плечи, и карты на чужой постели, и угрюмые, почти черные лица…
Днем привезли обед, он поел хлеба и обломком валявшейся на матрасе алюминиевой ложки поковырялся в каше, баланду же – что-то жидкое и коричневое в миске – хлебать не смог…
А вечером, после ужина (вновь каша, два куска сахара и чай), пузатый дядька с вислыми усами, в майке и широких штанах, добродушный на вид, похожий на старого украинца, подсел рядом и, громко дыша, спросил:
– А тебя за что?
Никита не знал, что и ответить.
– По глупости… – только и нашел слова.
– Это верно, все мы по глупости, – вздохнул сипло толстяк. – Скучно тут. Покуда нет приговора. Может, расскажешь чё? Все ж таки с воли.
О чем им рассказать? Как жаль, что Никита столько времени отдавал в последние годы компьютеру, мало читал книг, почти не смотрел телевидение. А вот дядя Леха прямо-таки сыпал цитатами, вычитанными остротами. Выводит, например, кисточкой сине-желтую церквушку, окруженную огромными тракторами и кранами, а сам:
– Вот послушай “Колыбельную”, которую сочинил Николай Эрдман в тридцатые годы. Заранее отмечаю, академик Шмидт был знаменитый человек, организатор экспедиций в Ледовитом океане. А уж Сталин…
Видишь, слон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать.
За тебя не спят другие,
Дяди взрослые, большие,
За тебя сейчас не спит
Бородатый дядя Шмидт.
Он сидит за самоваром -
Двадцать восемь чашек в ряд,
И за чашками герои
О геройствах говорят.
Льется мерная беседа
Лучших сталинских сынов,
И сверкают в самоваре
Двадцать восемь орденов.
