Год провокаций - Роман Солнцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он сидит за самоваром -
Двадцать восемь чашек в ряд,
И за чашками герои
О геройствах говорят.
Льется мерная беседа
Лучших сталинских сынов,
И сверкают в самоваре
Двадцать восемь орденов.
“Тайн, товарищи, в природе
Не должно, конечно, быть.
Если тайны есть в природе,
Значит, нужно их открыть”.
Это Шмидт, напившись чаю,
Говорит героям.
И герои отвечают:
“Хорошо, откроем”.
Перед тем, как открывать,
Чтоб набраться силы,
Все ложатся на кровать,
Как вот ты, мой милый.
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит.
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле.
Дочитав, дядя Леха Деев оглядел еще раз картину, звонко рассмеялся и даже покраснел от удовольствия.
– И что ты думаешь? Артист Качалов прочитал эту милую “колыбельную” на встрече со Сталиным в Кремле. И тому она почему-то очень не понравилась. В итоге Эрдмана выслали в Енисейск. А ты, кстати, читал его комедию “Самоубийца”? Очень полезная пьеса для нашей интеллигенции.
Никита удивленно спросил:
– И когда вы успели все это прочитать?
– А в зоне. Там, братан, такие скопились библиотечки… еще с тридцатых годов… есть даже от руки переписанные романы… почерк – как у Пушкина, я тебе скажу! С завитушками! – Алексей Иванович помахал кисточкой, как дирижерской палочкой, шепотом продекламировал: – “Мой дядя самых честных правил… когда не в шутку занемог, он ей такую штуку вставил, что даже вытащить не мог!” Прошу извинить, фольклор.
Но мне как русскому сироте нравится…
И Никиту осенило. Он улыбнулся толстяку-сокамернику:
– Я работал в одной конторе, часто выходил в Интернет.
– В туалет? – кто-то переспросил смешливо.
– Не мешай, – проворчал старик. – Это про компьютеры. Говори.
– В Интернете есть такой… – Никита хотел сказать “сайт”, помедлил и произнес другое, менее рискованное по звучанию слово – “адрес”. – Туда пишут все кому не лень, какие смешные истории из детства помнят. Могу рассказать. Пишут разные подростки, иногда взрослые. “Я в детстве думал, машины ездят за счет реактивной тяги выхлопной трубы – дымком отталкиваясь”. “А мне мама говорила: не ешь тесто, кишки слипнутся, придется операцию делать”. “А я думал, какое счастье, что я родился в СССР, а не в какой-нибудь
Америке!” – Глядя, как его удивленно слушают и на соседних шконках,
Никита продолжал: – “А еще я думала, под кроватью сидит баба яга, я на кровать с разбегу запрыгивала, чтобы она меня за ногу не поймала!” “Я, когда был совсем юный, думал, что женщинам можно верить… хоть иногда”.
Смех в камере нарастал по мере рассказиков Никиты. А слова про женщин и вовсе вызвали хохот.
– Это так!.. Это, брат, что и говорить…
– Давай еще! – попросил, подсев поближе на противоположную койку, паренек вроде студента, с недельной щетиной. – А я и не знал, что есть такой сайт.
– Вот вспомнил еще такие письма. “Я думал, когда женщины сикают, у них из того места обязательно вылетает бабочка”.
Сиплый дядька оглушительно захохотал, шлепая себя ладонями по коленям.
– Это так, что и говорить…
– “А я думала, что секс впервые стали практиковать в Америке где-то в двадцатом веке”. “А я верила в деда Мороза и очень была расстроена, что его нету…” “А я думал, я какой-то дефектный, с одним членом”. “А я думал, гонка вооружений – это спортивная машина…”
На хохот с повизгиваниями открылся глазок в железной двери, а потом и сама дверь.
– Чё ржете, воры и бандиты?! – за порогом стоял в афганке лыбящийся громила с резиновой палкой в руке. – Тунеядцы и алкоголики! – Он явно копировал полюбившиеся слова из какой-то знаменитой, сейчас и не вспомнишь какой, кинокомедии. – Я тоже послушаю. Новенький кино гонит?
– Давай-давай, не боись! – заторопил толстяк Никиту.
– Что-то еще помнил… – попытался улыбнуться Никита. – Вот. “А я был уверен, что в холодильнике живет гномик, который свет включает, когда открываешь дверку”. “А я, когда маленькая была и летела первый раз на самолете, думала, что если туда он летит носом вперед, то обратно полетит хвостом вперед”. “А я думал, когда тетя говорила, что садится на диету, что она залазит на крышу магазина „Диета””. “А я думал, если заниматься онанизмом, на ладошках волосы вырастут”. “А я маленький пальцем часовые стрелки на четыре переводил. Потому что тогда папа с работы придет”…
– Ну, память! – одобрил охранник. – Во маньяк! У девчонок перед их смертью и наслушался?!
– Да какой я!.. – испуганно буркнул Никита и замолчал.
Охранник со смутной усмешкой посмотрел на него и захлопнул дверь, лязгнул засовом. И в камере некоторое время длилось молчание.
– А вы хитрый… – неожиданно отметил из глубины камеры чернявый, остриженный мужичок со стальными зубами. – В душу лезете. Нашли ход.
Прямо крот. А сами, значит, тот самый… в белых перчатках.
– Давайте ему кликуху дадим: Крот, – предложил миролюбивый дядька.
– При чем тут кликуха? – был ответ.
И снова наступило молчание.
Никита понял и подобрал ноги: по закону дяди Лехи нужно немедленно идти в наступление. Смело и уверенно.
– Согласен! – кивнул он. – Пусть будет Крот. Только что касается маньяка… я согласился взять на себя эти белые перчатки, чтобы отвлечь от другого дела. На самом деле… ну, расскажу… стрелял в одного политика… Редкая сука. Но промахнулся. А сижу, как вы понимаете, по другому делу. Ментов шпыняли за висяк, народ волнуется, а теперь рады, что я дал признательные показания. А мне что? Пусть маньяк, хотя жаль, что этот больной где-то по свету бегает. – Никита зевнул, как некогда дядя Леха, маскируя волнение. -
Если кто из вас стукнет, они все равно уже не откажутся от меня. Тем более что менты и безопасность всегда враждовали.
– Это верно, – хмыкнул толстяк.
– С вашего позволения, господа, я спать.
И Никита, стараясь как можно спокойней вести себя, стал укладываться. Расправил горбатый, как верблюд, матрас, положил под себя брюки, в изголовье пальто и кепку.
Паренек со щетиной не уходил, неловко шепнул:
– А мне вот как быть? Поссорился с женой… мне рассказали о ней кое-что нехорошее… ну, сели дома, выпили… слово за слово… Хлопнул я дверью, пошел в гостиницу. А оказывается, если ты из этого города, в гостинице номер не дают. Почему?! Я же готов был платить! Начал шуметь, а они милицию вызвали. Ну и сюда меня… за хулиганство… исколотили дубинками, да еще наручниками звезданули по голове… у меня два дня была рвота… по-моему, сотрясение мозга… Я пригрозил, что напишу в Генеральную прокуратуру, а они вдруг: вспомни, что делал третьего марта в десять вечера. Хотят что-то навесить на меня.
Откуда же я помню, что я делал?..
“Какая нелепая история. И в чем-то похожа на мою”. И Никита, против желания, шепотом, поведал ему про свою беду.
Сам не понял, как это получилось. Наверное, подкупили тоскливые глаза соседа по СИЗО.
– Надо же!.. – огорчился тот. – После этого как их любить!.. – и опустил голову, даже, кажется, заплакал.
– Я подумаю, как вам помочь, – тронул его за плечо Никита. Наверное, стоит надо рассказать о случившемся беззаконии старшему оперу
Тихомирову. Он, судя по всему, человек хороший, он поймет…
И Никита уснул, и снова ему снился звонкий ее смех, убегающий в небеса, как если его прокручивать на магнитофоне с убыстренной скоростью…
11.
Дядя Леха Деев был, кажется, всегда весел. Мог при гостях в своих вечных валенках вприсядку пройтись. Или дурашливо, тоненьким голоском песенку запеть:
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.
– Хоть и выслал моих родителей кум усатый из Костромы, люблю его, люблю! Только так и надо с нашим народишком!
– Вы серьезно? – недоверчиво спрашивал, помнится, некий гость. – Конечно, идеи хорошие… но ведь были перегибы..
– А где их не было? – мягко пел Алексей Иванович, оглаживая бороду. – Я всех люблю. И палачей прощаю, прощаю. Дело житейское.
Такая уж была служба. Куда денешься!
Потрясенный гость, в душе, видимо, коммунист, уходил, заказав за хорошие деньги натюрморт для дочери: на столе в серебряной тарелке – виноград, рядом бутылка вина, серебряный стаканчик…
Закрыв за ушедшим человеком дверь, дядя Леха становился очень-очень серьезным и долго молчал, болтая кисточкой в банке с растворителем или покуривая возле окна. А затем, обернувшись, объяснял свое поведение Никите:
– Ему приятно – и слава богу. Не мне судить, в чем его вина. Не судите – не судимы будете. Христос-то что говорил: прощать всех надо. А кто мы против него? Конечно, вижу – упырь. Но у него своя жизнь, у меня своя. Не хочу, чтобы весь пар уходил в свисток. Надо быть выше, Никитушка, во имя дела своего. А как иначе защитишься?
