Телевидение. Закадровые нескладушки - Вилен Визильтер

Год помчался вперед стремительно и звонко: первая сессия, первые опыты на телевидении, первый студенческий строительный отряд в Германии (естественно, Восточной, ГДР). Работали мы на строительстве нефтеперерабатывающего завода в Шведте. Заработали кучу денег. Устроили комсомольское собрание. На повестке дня стоял один-единственный вопрос: «Что делать с заработанными деньгами? Потратить на шмотки или на знакомство со страной?» Единогласно победило «знакомство». И покатились мы по Германии: Росток, остров Рюген, Берлин, Потсдам, Лейпциг, Дрезден, и везде встречи с нашими сверстниками и сверстницами. Веселые студенческие кабачки, встречи, расставания. В Москву возвратились уже в начале сентября, полные впечатлений и с пустыми карманами. Куда пойдешь в таком состоянии невесомости, разве что в читальный зал, что я и сделал. Заросший, как папуас, и столь же загорелый, в ярко-голубой рубашке с золотым вензелем на рукаве FDJ, я, очевидно, производил странное впечатление на бледнолицых сидельцев этого серьезного заведения. На меня посматривали с плохо скрываемым любопытством, как на экзотический заморский фрукт, попавший сюда явно по недоразумению. А мне было грустно. После двухмесячного шумного и звонкого карнавала, красочных впечатлений трудно было возвращаться в серые будни.

И вдруг как будто яркие солнечные лучи прорвались сквозь плотные серые сентябрьские тучи. В противоположном углу, в самой глубине зала сидела она, та незнакомка с новогоднего, почти забытого под слоем впечатлений портрета Алана Хоребова. «Солома волос, ресниц синева». Мир ожил и наполнился праздничным звоном и яркими красками. Душа запела. От нее исходило сияние солнечного света и тепла. Ошеломленный, в полном смятении, я понимал, что неприлично смотреть все время в тот заповедный угол. Пытался вчитываться в какую-то новую прозу «Юности», но ничего не мог с собой поделать. И она время от времени поглядывала на меня. Сейчас-то я понимаю, она поглядывала на меня, как на ананас, оказавшийся на капустной грядке. Я лихорадочно искал хоть какой-нибудь способ преодолеть это разделявшее нас расстояние, но ничего не мог придумать. Обычно легкий на подъем во взаимоотношениях с девушками, тут я словно прирос к своему месту. Голова пустая, как дырявый котел, ни одной мысли, никакой даже самой завалящей идеи. Не поступать же, как один мой приятель-сердцеед. «Девушка, – обратился он однажды к одной весьма симпатичной студентке, – вам никто не говорил, что вы – самая красивая девушка Москвы и Московской области?» – «В такой примитивной форме никто», – ответила девушка. Ребята долго над ним потешались. Нет, такие вещи надо делать с ходу, легко, изящно, небрежно, остроумно. Я упустил время, и оно стало работать против меня, и страх стал заползать в душу. Вот сейчас все кончится, она уйдет, и все, больше я ее никогда не увижу. И она ушла. Придурок, я упустил свое счастье. Алан меня утешал. Не все, мол, потеряно. Раз она была в читалке, значит, студентка университета. «Да? Вовсе не обязательно, – казнился я. – Но даже если и студентка, где я ее буду искать среди двадцати тысяч, иголку в стоге сена?»

Автор портрета оказался прав. Через несколько мучительных дней я снова увидел ее в нашем общежитии. Я спускался вниз с третьего этажа на второй, а она поднималась со второго на третий с огромной охапкой книг, тетрадей и прочего бумажного хлама в руках. «Господи, такая маленькая, а тащит такую гору знаний! – воскликнул я. – Не женское это дело. Давай помогу». Вот так мы встретились. И не расстаемся вот уже более сорока лет.

Я был, пожалуй, единственный из всех студентов МГУ, кто дарил любимой девушке зимой роскошные, только распустившиеся кавказские рододендроны, которые доставал из-под трехметрового слоя снега и льда; а летом дарил вечнозеленые эдельвейсы, которые доставал со скальных гребней Тяньшаня.

Пожелания моих осетинских друзей сбылись. Вот так иногда безумные идеи материализуются в счастливое бытие.

Червонец

Наверно, так было во все времена. И каждый студент знает эту грустную истину: на одну стипендию не проживешь. У нас на эту тему был придуман даже студенческий гимн:

Нам немало дано:Три десятки в четыре недели.Я проел их давно,И душа еле держится в теле.В звоне каждого дняНе дает мне желудок покоя.Денег нет у меня.Жизнь, ты знаешь, что это такое.

Я тоже перепробовал многие виды подсобного заработка: разгрузка кирпичей и цемента на станции «Москва-Товарная», массовка на «Мосфильме», пока не пришел к выводу, что лучше всего зарабатывать деньги своим избранным ремеслом. Так было и в начале сентября 1965 года. После бурных каникул в кармане 15 копеек, а до стипендии – «дистанция огромного размера». Что делать? Кинокамеру в руки – и на Шаболовку. Там я сотрудничал сразу в двух информационных программах как автор-оператор. Была в те годы на телевидении такая профессия. Итак, сажусь у станции метро «Университет» в 14-й трамвай и вперед! Незадолго до остановки звучало объявление следующего содержания: «Граждане пассажиры! Кому на телевидение и в крематорий, выходите». Я и вышел. До проходной оставалось метров сто или двести, не больше. И наверное, от голода я, безбожник и атеист, обратился к Богу: «Господи, если ты есть на белом свете, ну пошли мне червонец, десять рублей. Я больше не прошу, всего-то червонец. Такая малость, а хватит мне до первого гонорара. Клянусь тебе, я буду очень экономен. Мне достаточно маленького червончика, чтобы дотянуть до стипендии или до гонорара. Ну чего тебе стоит, ну прояви такую малость и милость. Пожалей бедного студента…» Не доходя метров десять до проходной смотрю – лежат 10 рублей, ни больше ни меньше. Ровно столько, сколько просил. Этот загадочный случай пробил первую брешь в моем дремучем и воинствующем атеизме.

Слуга двух господ

На заре телевидения на Шаболовке выходили в эфир две информационные программы: «Московские новости» и «Теленовости». Первая помещалась в левом крыле второго корпуса, а вторая – в правом. Я, как тот умный теленок, двух маток сосал. Однажды редактор по строительной тематике «Московских новостей» Олег Мильков дал мне задание сделать репортаж о строителях первых московских микрорайонов «Москва-Черемушки». Дело было в конце квартала, в момент так называемой штурмовщины, когда план выполнялся любой ценой. И я пытался подсмотреть бытовые штрихи этой штурмовой компании. Ну, скажем, люди работали круглые сутки, и по очереди кому-то из членов бригады давали полчаса, час поспать. Сон валил людей прямо на стройплощадке, хотя это и категорически запрещалось правилами по технике безопасности. Лежит такой русский богатырь, раскинув руки и ноги, а вокруг грохот отбойных молотков, электросварка, мат-перемат, а ему хоть бы хны. Некогда было даже спуститься воды попить. Спускали вниз по веревке чайник. В него там внизу наливали воду. Чайник поднимали наверх, и по очереди прямо из носика строители утоляли жажду. Ну вот, весь репортаж состоял из таких косвенных штрихов штурмовщины, хотя и «энтузизизьма» было навалом. Показываю репортаж Милькову. Он смотрит, морщится: «Ну что это ты мне принес, сплошные сопли и вопли. И чему вас только там учат? Нет, эта мутотень не пойдет». Выхожу я, убитый, в холл, а навстречу мне Юра Ведерников, редактор «Теленовостей»: «Ты что, старик, стоишь как пришибленный?» Рассказываю ему свою грустную историю. «А ну, пойдем, посмотрим», – говорит Ведерников и тащит меня в кинопроекционную. Посмотрел. «Это то, что надо. Срочно в сегодняшний вечерний эфир!» – говорит он своему младшему редактору. Дело было в пятницу. А в понедельник в «Литературной газете» вышла статья телеобозревателей Муратова и Фере с анализом информационных программ за неделю. И мой репортаж был признан лучшим за его человечность и добрый юмор. От похвал вскружилась голова, я не удержался и пошел с этим номером газеты к Милькову, ткнул ему этот материал в нос и говорю: «Ну вот смотри, мои «сопли и вопли» признали лучшим репортажем недели». С точки зрения абстрактного гуманизма я, может быть, был и прав, а вот с житейской – это был глупый жест. На длительное время доступ к одной из маток наглому теленку был прегражден.