Ангелоиды сумерек - Татьяна Мудрая

За всем этим я почти забыл, что испытания мои далеко не пришли к концу.

Напомнил об этом, разумеется, Хельмут. Снова с самого раннего утра и опять до трапезы, которая состояла вчера вечером из чашки особым образом сквашенного молока без иных примесей. Я думал, лопух, что это к удаче.

– Вот, братец мой, сегодня будет самое трудное, – сказал он, теребя застёжки своей красной мантии. – Чёрт, я ведь думал – обойдется.

– Ладно, чего уж там, – ответил я в приливе душевной щедрости. – Веди нас, Сусанин.

Боковым зрением я уловил начертание и смысл надписи над очередной дверью: «Свадхиштхана», иначе говоря, «Приятная». Это я по-каковски читаю, интересно?

Внутри открылась городская площадь с довольно миленькими домами в стиле «средневековый фахверк», то есть с темными полосами по белой штукатурке, что расходились и пересекались под острым углом. Посередине возвышался помост. На помосте виднелось колесо довольно неказистого вида и размера, укрепленное на шесте в положении поперек.

– Каретное, что ли? Вроде маловато.

– Тебе, может, от мерса приволочь или вообще от КАМАЗа? Перетопчешься.

Он снял колесо и кивнул:

– Раздевайся и ложись. Не на него пока, а рядом. Вон на эту доску для разделки мяса. Руки над головой, ноги на уровне плеч, пожалуйста.

И накрыл меня второй такой же плахой. Будто я человек-сэндвич.

А и в самом деле, бывало такое в моей биографии. Продавал и сам продавался.

Затем он ударил по нам ободом колеса.

Костей не переломишь, не положив их на что-нибудь твёрдое, – так было сказано в моей любимой книге Халлдора Лакснесса. Или не зажав их между досками.

Нет, было это не больней, чем зуб дернуть без анестезии. Только если у тебя таких зубов десятка четыре по всему телу…

Слегка надоедает, знаете.

А потом мой палач поднял мягкую, кровоточащую куклу, в которую превратилось мое бывшее тело, и заплёл в колесо, продевая веревки через каждый новый сустав, пока пятки не сомкнулись с затылком. Пенька, я так думаю, снова была высший класс: корабельный канат с красной нитью или типа того.

Сам подняться на здешний кол Фортуны я, натурально, не мог. Сделал это Хельмут. Забил вместо оси порядочный шкворень и чуть повернул для проверки.

– Ну как тебе эта карусель?

– Ништяк полный, – прошелестел я. – Что вверху, то и внизу. И вдобавок уже пополам переехали.

– Верно говоришь. Коли уж случилось самое плохое, что могло произойти… Калиюга… Калка…

Конца я не услыхал.

Хотя, как выяснилось, потерял сознание только на время.

Дни степенно волочили ноги за днями. С высоты здешнего вороньего гнезда мне открывалась уютная жизнь местных обывателей, которые торопились на рынок – по воскресеньям его разбивали на одной из сторон квадратной площади – или в аптеку за мазью для чирьев и настойкой от любовных скорбей. Бодрой рысцой поспешал в ратушу чиновник средней руки, степенно шествовали городские старшины, каждый с широкой золотой цепью на шее. Купцы пересекали площадь нарочито деловой походкой. Иногда проезжал всадник на меланхоличной кобыле саврасой масти: здешний полисмен. Кираса была ржавой, кобыла роняла на булыжник мостовой тёплые яблоки. Их тотчас подбирали мальчишки: торговать на базаре или швыряться в зануду преподавателя. Торговки ругались, когда школяры подходили слишком близко со своим пахучим товаром, те в ответ бросались камнями и опрокидывали прилавки со съестным прямо себе в рот или за пазуху. Тут вмешивался стражник и грозил колодками и позорным столбом, со значением кивая в мою сторону. Потом они мирились под звон колокола и всем скопом отправлялись к большой мессе.

Вечером дневной жар утихал, и на променад выходили гулящие девки в добротных парчовых платьях с голыми плечами и кружевной оборкой понизу. Грязная мостовая им не нравилась, они брезгливо поджимали алые губки и подбирали юбки повыше. Стражника эти красотки не ставили ни в грош, ни в полушку, но с купцами и старшинами побеседовать соизволяли. Тугой мешочек переходил из рук в руки, парочка скрывалась из виду в ближайшей подворотне.

Среди ночи неизменно являлся Хельм, снова в чёрном. Предлагал:

– Ты только скажи – я тебя дрыном против сердца ударю. Имею такое право.

Я отрицательно мотал головой – язык и горло меня не слушались.

А колесо моё всё плыло и плыло над головами….

Калачакра – колесо судьбы. Сансара – колесо жизни.

Время было неподвластно мне, но и я был неподвластен времени. На своём дощатом корабле я ощущал себя вне жизни, вне судьбы, вне любых уз и пут.

Так длилось, пока, наконец, глас свыше не возвестил:

– Что ты медлишь? Сойди с колеса!

– Как я могу? – громко подумал я.

– Просто захоти. Ты один властен над собой.

– Верно, – ответил я.

И сорвался в холодную и сырую бездну.

Вытащил меня оттуда деловитый басок моего шефа:

– Разве было можно этак увлекаться? Суета всякая ветхозаветная…

– Всего лишь начало Нового Времени, – отвечали ему. – Ты бы его еще на Лестнице Гигантов установил, что в дивном граде Венеция.

– Ну и перележал немного, – успокаивал некто третий. – Слегка протух и завонялся, между прочим. Да ладно, операция и не такое поправляла. Между прочим, заявлено право ещё на две попытки.

– Ами и остальные, не забывайте насчёт моих интересов, – вклинился в беседу светлый голосок, живо напомнивший мне о том, как проститутки торговались с будущими клиентами. – Хельмут моё место перенял, помимо прочего.

– Бет, успеется еще. У тебя чего, критические дни к самому горлу подступили?

И они ушли, оставив нас с Хельмом наедине.

– Вот какое дело, – начал он, покряхтев для разминки. – Восстановился ты, как, уж верно слыхал, только отчасти. Руки-ноги не работают и работать не собираются. Да ещё подгнивают маленько. Гангрена прикинулась, не иначе. Надо было там, в городке этом, меня слушаться. Волки, правда, считают, что так тоже неплохо: сам с колеса снялся, по наитию.

– Так в прошлый раз от меня вообще рожки да ножки оставались, – слабо возразил я.

– Ну, допустим, торопятся они, – ответил Хельмут. – Тоже понять можно. Еще через две процедуры тебя пропустить требуется.

– Прямо сейчас?

– Как знаешь. Я тоже, между прочим, не железный, а тут нужны точность и срочность. Пока дурная регенерация своё не поимела.

– Ампутация без наркоза, – догадался я.

– Угу. Мы тут совещались, что надёжнее: четвертовать или поработать четырьмя лошадками Апокалипсиса. Типа то ли оторвать, то ли отрезать, то ли всё вместе и сразу. Решили – хватит с тебя театра, миракля и прочих площадных издевательств. Ножи у меня заранее наточены, так что больших проблем с этим не ожидается.

– Ладно, чего уж тянуть, – согласился я. – Он сказал «поехали» и махнул рукой, одними словами.

– Тогда погоди еще самую малость, ладно? В самом деле поедем.

Он удалился в архивное помещение и минут через пять выкатил через проём видавшую виды хирургическую каталку.

– Господи, Хельм, это что – тоже раритет?

О том, как ловко он определил нужное среди всяких там лепестков, лоскутков и сухих листьев, я даже не заикнулся. Видать, заливали они все насчет непредсказуемости находок.

– Он самый. Раритет и антиквариат. На этой кроватке лежал последний на Земле смертник. Видишь, какие наручники и наножники по сторонам болтаются? Потом уж убийц и гомосексуалов никаким ядом не травили: за́раз пожизненное. Давай сюда переваливайся – и вперёд.

– Сугубая проза, причем реалистическая, – пожаловался я, карабкаясь на средство передвижения.

– Ничего, вот приедем на место – и будет тебе полный киберпанк, – утешил он. И покатил меня по направлению к предпоследней двери. «Манипура», мелькнуло у меня в голове. «Жемчужный город», услужливо перевело подсознание.

В самом деле – то место, куда мы прибыли, больше всего напоминало внутренность огромной полой жемчужины или ракушки: нежные переливы перламутра, игра серебристых теней, ручьи радужных бликов. Четверо животных, отлитых из чистого золота, сидели у стен, повторяя своими формами тех, что служили двойными застёжками на парадной Хельмутовой униформе. Лев, бык, орёл и ангелоид.

А посередине сего невыразимого великолепия…

Чёрт и еще раз чёрт.

Круглая блядская кровать под стёганым атласным покрывалом белого цвета.

– Нам разве туда? – возопил я всеми порами моей новообретённой души. – Запачкаю ведь своей кровищей.

– Ничего не попишешь – алтарь, – отозвался Хельм, причалив каталку и с трудом переваливая меня на роскошный палевый шёлк. – Как приказано, так и делаю. Чёрная месса навыворот, чтоб им пусто было.

Здесь было вполне светло, однако он всё-таки прилепил на мой живот горящий огарок и поместил в головах и ногах ложа по высокому разлапистому восьмисвечнику. Посередине ветвей, каждая из которых оканчивалась толстой, короткой свечой из белого воска, торчало навершие в форме еловой шишки. Пламя трепетало, как пойманный заяц, и дёргалось наподобие картинки неисправного ти-ви.