Миллионы Стрэттон-парка - Дик Френсис

Никто из них не выиграл в четвертом заезде. Надежды всех моих ребят рухнули у ямы с водой. Эдуард ставил на лошадь, которая погибла.

Я всех угостил чаем в кафе-кондитерской – это было катастрофически дорого, но лучшее противоядие шоку в тот момент было трудно придумать. Тоби утопил свою скорбь, оставшуюся после столкновения с «правдой жизни», в четырех чашках горячего терпкого чая с молоком и заел их несметным количеством маленьких пирожков, которые только сумел вымолить у официанток.

Шестой заезд мы не смотрели, занятые едой. Все посетили мужской туалет. Когда мы направились к конторе секретаря скачек около комнаты, где взвешивают жокеев, из главного входа рекой потекли толпы разъезжающихся по домам зрителей.

Дети тихонько вошли за мной, какие-то подавленные, и можно было составить совершенно ошибочное мнение, что обычно они хорошо себя ведут. Сидевший за рабочим столом и явно занятый срочными делами Оливер Уэллс мельком взглянул на моих ребят и продолжал говорить по радиотелефону. Здесь же находился Роджер Гарднер, управляющий ипподромом, он сидел на краю стола и помахивал ногой. За прошедшую неделю беспокойство полковника заметно усилилось, на лбу резко обозначились морщины. Тем не менее, подумал я, воспитанность не изменяет ему, несмотря даже на то, что при нашем появлении он напряженно вытянул шею: он, конечно, не ожидал увидеть Ли Морриса в сопровождении пяти маленьких клоунов.

– Заходите, – сказал Оливер, кладя на стол аппарат. – Ладно, так что же мы будем делать с этими ребятами?

Вопрос прозвучал чисто риторически, потому что он снова взялся за аппарат и начал нажимать на кнопки.

– Дженкинс? Зайди, пожалуйста, ко мне. – Он снова выключил аппарат. – Дженкинс займется ими.

Коротко постучав во внутреннюю дверь и не дожидаясь разрешения, в комнату вошел служащий ипподрома, – посыльный средних лет в синем плаще с поясом, у него было скучающее лицо и вид добродушного бегемота.

– Дженкинс, – сказал ему Оливер, – отведи этих ребят в раздевалку жокеев, и пусть собирают автографы.

– А не будут они мешаться? – задал я типичный родительский вопрос.

– Жокеи очень любят детей, – проговорил Оливер, жестом показывая, чтобы мои сыновья поскорее уходили. – Отправляйтесь, ребята, с Дженкинсом, мне нужно поговорить с вашим отцом.

– Забирай их, Кристофер, – разрешил я, и все пятеро, счастливые и довольные, исчезли под более чем надежным эскортом.

– Присаживайтесь, – пригласил Оливер, и я, подтащив поближе кресло, сел у стола, за которым сидели Оливер и Роджер.

– У нас не будет и пяти минут, чтобы нас ни разу не прервали, – сказал Оливер. – Поэтому перейдем сразу к делу.

Радиотелефон захрипел. Оливер приложил его к уху, нажал на включатель и стал слушать. Нетерпеливый голос произнес:

– Оливер, быстро сюда. Спонсоры ждут объяснений.

Оливер пытался объяснить:

– Я как раз пишу отчет о четвертом заезде.

– Сейчас же, Оливер. – Властный голос отключился, пресекая попытку привести доводы.

Оливер застонал.

– Мистер Моррис… вы можете подождать?

Он встал и выбежал из комнаты, так и не услышав, могу я подождать или нет.

– Это, – как ни в чем не бывало заметил Роджер, – звонил Конрад Дарлингтон Стрэттон, четвертый барон.

Я промолчал.

– После того как мы с вами виделись в воскресенье, очень многое изменилось, – проговорил Роджер. – Боюсь, к худшему, если может быть хуже. Я хотел еще раз съездить к вам, но Оливер подумал, что нет смысла. А теперь… Вы у нас сами! Какими судьбами?

– Из любопытства. Но из-за того, что дети увидели сегодня у ямы стипль-чеза, мне, наверное, вообще не следовало сюда приезжать.

– Жуткое дело, – кивнул он. – Погибла лошадь. Ничего хорошего для бегов.

– А как же насчет зрителей? Моему сыну Тоби показалось, один из них умер.

Роджер ответил с отвращением в голосе:

– Сто погибших зрителей не вызовут маршей протеста против жестокого спорта. Трибуны могут провалиться и прикончить сотню людей, но скачки будут продолжаться. Потерявшие жизнь люди ничего не стоят, вы же понимаете.

– Значит… этот человек действительно мертв… был мертв?

– Вы его видели?

– Только бинт на лице. Роджер мрачно проговорил:

– Все это попадет в газеты. Лошадь проломила ограждение и попала ему передней ногой по глазам, скаковые подковы, это такие пластины, надеваемые на копыта для скорости, острые, как меч, – картина была страшная, – сказал Оливер. – Но этот человек умер от того, что у него была сломана шея. Умер мгновенно, когда на него свалилось полтонны лошади. Единственно, чему можно порадоваться.

– Мой сын Тоби видел его лицо, – сказал я.

Роджер посмотрел на меня:

– Который из них Тоби?

– Второй. Ему двенадцать. Это тот мальчик, который ехал на велосипеде, тогда, в доме.

– Помню. Вот бедняга. Не удивлюсь, если у него начнутся ночные кошмары.

Тоби вообще заставлял меня беспокоиться больше, чем остальные, вместе взятые, но ничего не помогало. Он родился непослушным, ни на кого не обращал внимания, пока был ползунком, а когда пошел, то превратился в настоящего брюзгу, и с тех пор уговорить его, убедить в чем-то было почти невозможно. У меня было грустное предчувствие, что года через четыре он сделается, вопреки всем моим усилиям, угрюмым, ненавидящим весь мир юнцом, отчужденным и совершенно одиноким. Я чувствовал, что так оно и будет, хотя всем сердцем надеялся, что этого не произойдет. Мне довелось видеть слишком много убитых горем семей, в которых горячо любимый сын или горячо любимая дочь после отрочества вырастали в настоящих человеконенавистников и начисто отвергали любую попытку помочь.

Ребекка Стрэттон, как я понимал, лет десять назад могла быть именно такой девицей. Она ворвалась в кабинет Оливера, как ураган, рванув дверь с такой силой, что та хлопнула о стену, вместе с Ребеккой в комнату влетел вихрь холодного воздуха с улицы и несдерживаемого приступа бешенства.

– Где этот чертов Оливер? – громогласно потребовала она, осматриваясь вокруг.

– С вашим отцом…

Она и не слушала. На ней все еще были бриджи и сапоги, но свой жокейский пиджак она заменила на желто-коричневый свитер. У нее блестели глаза, тело напряглось и вид был полупомешанный.

– Вы знаете, что сделал этот гад, этот дурак доктор? Он отстранил меня на четыре дня от участия в скачках. На четыре дня! Вы только послушайте. Говорит, что у меня сотрясение мозга. Контузия. У него самого, старой задницы, контузия. Где Оливер? Пусть скажет этому мерзавцу, что я все равно поскачу в понедельник. Где он?

Ребекка повернулась на каблуках и вылетела из комнаты с такой же стремительностью, как только что влетела в нее.

Закрыв за ней дверь, я сказал:

– Да уж, сотрясение у нее будь здоров, сказал бы я.

– Это точно, но она постоянно приблизительно в таком состоянии. Будь я врачом, отстранил бы ее от скачек на всю жизнь.

– Да, видно, она не ходит у вас в любимчиках среди Стрэттонов.

Роджер тут же вспомнил об осмотрительности.

– А разве я говорил…

– Ясно дело, не говорили, – успокоил я его. Помолчав, продолжил: – Так что же изменилось с прошлого воскресенья?

Он посмотрел на светло-бежевые стены, гравюру Аркла в рамке, большой настенный календарь с вычеркнутыми днями, огромные напольные часы (показывавшие точное время), потом на свои ботинки и, посоветовавшись с ними, наконец произнес:

– На сцену вышла миссис Биншем.

– Это так важно?

– А вам известно, кто она такая? – вопрос прозвучал несколько удивленно, даже с оттенком любопытства.

– Сестра старого лорда.

– Мне казалось, вы ничего не знаете об этой семье.

– Я говорил, что у меня нет с ними никакого контакта, и так оно и есть. Но моя мать рассказывала о них. Как я сказал вам, она одно время была замужем за сыном старика.

– Вы имеете в виду Конрада? Или Кита? Или… Айвэна?

– Кита, – ответил я. – Двойняшки Конрада.

– Двуяйцовые близнецы, – заметил Роджер. – Младший из них.

Я кивнул.

– На двадцать пять минут моложе и, по-видимому, никак не может ужиться с этой мыслью. До сих пор.

– Наверное, есть разница.

Разница была и заключалась в том, кто наследует баронство, а кто нет. Кто наследует семейный особняк, а кто нет. Кто наследует состояние, а кто нет. Ревность Кита к своему старшему на двадцать пять минут брату была одной – но только одной из многих, по словам моей матери – причин озлобленности ее бывшего мужа.

У меня хранилась фотография матери в день ее свадьбы со Стрэттоном, жених был высокого роста, светловолосый, улыбающийся, поразительно привлекательно выглядевший, его гордость за нее, светившаяся в нем нежность обещали чудесную жизнь вдвоем. Она рассказывала мне, что была в тот день на седьмом небе, испытывала неописуемое чувство погружения во всепоглощающее счастье.

Не прошло и шести месяцев, как он сломал ей руку и выбил два передних зуба во время очередной ее попытки положить конец его рукоприкладству.