Люди в местах - Дмитрий Данилов

Год за годом, потерявшись во времени, водители бесшумно скользящих трамваев неподвижно плывут в пространстве. Вокруг лежит ровная поверхность, стынут на ветру бетонные плиты, и только у полуразрушенного метро иногда едва намечается какое-то сумеречное шевеление.

Иногда в небе над конечной остановкой «Микрорайон» появляется мудрая тысячелетняя птица, как будто сделанная вся из маленьких, поблескивающих в дневном облачном свете металлических пластинок. В честь нее эта местность так и называется — Сокол. Хотя, строго говоря, это вовсе не сокол, а совсем другая птица, принадлежащая к неизвестному виду. А может быть, и не птица, а нечто отдаленно ее напоминающее.

Древняя птица, сверкая глазом, плывет в небе, повторяя очертания запасных путей, над трамваями, чем-то похожими на нее, готовыми сорваться с места и устремиться в свой прямой, бессмысленный и прекрасный полет.

2001

КАПОТНЯ. ВЕРХНИЕ ПОЛЯ. СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС

Никогда раньше не был в Капотне. Сколько уж лет прошло, и ни разу не был.

Ругают ее, ругают. Самый нежеланный район в городе. Квадратный метр ровной поверхности, покрытой линолеумом, стоит там сущие копейки. Говорят, жить там совершенно невозможно. Говорят, там все дымит и воняет. Говорят, что люди там умирают прямо сразу, на месте, не успев совершить ничего пугающего или умилительного.

Никогда там не был. Хотя давно стремился. Ведь в таком месте обязательно надо побывать.

Подолгу рассматривал карту. «Капотня, — думалось. — Пятый квартал, нефтеперерабатывающий завод. Стадион». Вокруг расползались заманчивые улицы — Люблинское шоссе, Проектируемый проезд N 5467, Верхние поля. Сбоку мутной картографической массой маячил город Дзержинский. И вот настал день.

С двумя пересадками доехал до «Каширской». Каширская — пространное, не ограниченное ничем место, растекшееся во всех направлениях. Из углов и закоулков этого места в разные стороны света отбегают бесчисленные автобусы. Бродил, бродил, никуда особенно не спеша, вокруг входов и выходов в и из метро, ларьков с жидкостями и твердыми съедобными предметами, вокруг стеклянных остановок, вокруг пассажиров неизвестно чего. На желтых прямоугольничках были начертаны черным номера неведомых, идущих не туда автобусов. Девяносто пятого, который мчал в Капотню, что-то не было. Слонялся, искал. Добрый дядька-старик махнул рукой: «Вам вон туда, по диагонали». Далеко. Пошел. Светофоры, пешеходные переходы, движение. Вот написано на желтом фоне — 95 Капотня. И еще куча других маршрутов. Значит, все правильно.

На остановке много народу. Люди временно стоят, желая перестать стоять и начать перемещаться, стремительно нестись сквозь окружающее. Стоят, приплясывая от смутных предвкушений, молодые. Уже пьют крепкое балтийское пиво с коричневыми этикетками, хотя еще почти утро, но ведь уже суббота, и надо пить пиво, потому что будет вечер, ночь, потом воскресенье, и значит уже можно. Стоят зрелые, в самом расцвете сил, осознавшие свой путь, уже не приплясывают, обретя равновесие, как отколовшиеся от ледника айсберги, и медленно тают в теплых водах человеческого общежития и профессионального мастерства. Долгоживущие стоят, мечтая пожить еще немного, мечтая, чтобы подошел автобус и поехать, а потом быстренько тихо умереть, безболезненно и непостыдно. Но сейчас пока еще нужен автобус.

Надо было в Капотню.

Подошел какой-то другой автобус и увез почти всех стоявших на остановке куда-то в Сабурово или к Борисовским прудам. И сразу за ним — девяносто пятый, и народу в нем было мало, и ехать было удобно — на переднем сиденье, уперевшись неподвижным взглядом в Юго-восток. А если бы первым подошел девяносто пятый, то всем пришлось бы садиться в него и волей-неволей ехать в Капотню. Так всегда бывает.

Сначала долго было одно только Каширское шоссе — широкое, благоустроенное, дружелюбное. Потом автобус сделал петлю и понесся по кольцевой дороге. Слева было никак, а справа красиво: на земляных неровностях разлеглось село Беседы, Москва-река текла, мост нависал. Проехали ТЭЦ — средоточие кипящей, трудноуправляемой энергии. Миллион кубометров горячей воды. Сейчас как вырвется, булькая, пузырясь, как разольется во все стороны, кипятя, дезинфицируя и переваривая… Но нет, только нехотя, с шипением, вырывается белыми сердитыми облачками из невидимых мелких дырочек.

Съехали с кольцевой, повернули — Капотня.

И тут же начался нефтеперерабатывающий завод — с невысокими перегонными колоннами, с петляющими трубами, с бензовозами, с горящим вдалеке на вышке факелом — совсем не страшный, приветливый. Маленький. Вот, например, омский нефтезавод — огромный, поражающий воображение. А этот, капотнинский — нет. Просто немного грустный, уставший. Хороший.

Углубились в Капотню. Завод закончился, начались домики, перемежаемые пустотами. Стадион — удивительно, как на карте, в том же месте! Можно утомлять себя игровыми видами спорта или просто сидеть на трибунке и концентрироваться на текущем моменте. Просторно, безразлично. Домики. Другой мир.

Людей в автобусе осталось совсем мало, и они были уже не теми, что вошли на каширской. Кто-то пел, кто-то просто осоловело-мечтательно глядел, оставив попытки понять происходящее.

Пошла жилищная гуща — дома, подъезды, магазины. Остановка «продмаг», так и называется. Поехали дальше. Было видно, что здесь вполне живут — люди, птицы, звери, зверьки, насекомые. Конечная. Вышел. Стайка автобусов, набирающихся сил для очередного броска. Через дорогу — дома, желтоватые, немного зеленые. Магазинчик. Совсем рядом шумит кольцевая, а за ней опять серо громоздится ТЭЦ — автобус, любуясь Капотней, сделал почти круг.

Долго стоял на конечной остановке, вдыхая влажный весенний ветер, хотя еще совсем февраль. Было как-то по-другому, нежели обычно. Все еле заметно плыло, уплывало куда-то, оставаясь на месте лишь потому, что наблюдатель, прочно стоящий на ногах и ясно осознающий происходящее, тоже тихо уплывал. Зыбко струились прочные девяти- и двенадцатиэтажные дома. Люди прозрачно-отсутствующе, безмолвно, со скрытым смыслом покупали в магазинчике пиво и сигареты. Машины неслышно скользили по 1-му Капотнинскому проезду и уносились вдаль, повинуясь вечному еле слышному зову. Было очевидно, что вон в том слегка облупившемся доме с трудом живет Нелли Петровна, в этом дворике Нина Петровна гуляет со своей старой свирепой собакой, а там, за ТЭЦ, далеко-далеко, в городе Дзержинский притаился Николай Степанович Апов.

Стоял и ждал тридцать пятый автобус, идущий в Курьяново. Он ходит редко и наперекор расписанию. Было все равно, когда появится автобус — через один или пять часов. Приятно — просто стоять, видеть и наблюдать окна, балконы, мелкие предметы на земле, слушать кольцевую дорогу, дышать воздушной влагой. Тридцать пятый прибежал, запыхавшись, через час. Сел и поехал дальше.

Рядом ехали двое — подросток и еще подросток, только девочка. Он, нависая капюшоном, держал в руках баночку с водой, в которой копошилась рыбка или какое-то другое маленькое морское чудовище. Подросток-она то и дело спрашивала, скока время, он подробно отвечал, дескать, столько-то минут такого-то, а она сокрушенно-сварливо говорила одно и то же: ну вот, видишь, а он усмехался и говорил тоже практически все время одно и то же: поедем на Птичий рынок? с незначительными вариациями. Она как будто пыталась заплакать, но не могла, не умела или просто держалась, воспитывая в себе силу воли. Ехали. Опять обогнули нефтезавод, но потом направились уже в другую сторону — на Верхние поля.

Посерело и пошел дождь — хотя февраль, не должно быть так, но вот, так. Откуда-то взялось много машин, все двигались в одном направлении — медленно, рывками. Рядом ехал милицейский уазик и сквозь лужи натужно тащил на буксире другой, точно такой же, уазик, и в обоих уазиках сидели милиционеры, заполняя собой все пространство уазиков, и оживленно разговаривали. Но их не было слышно, поэтому, может быть, они и не разговаривали, а это просто так казалось, по привычке.

Забор, длинный забор, в нем калитка и написано — Птичий рынок. Этот рынок раньше, еще недавно, был в другом месте, а теперь здесь. Из-за забора виднеются только верхушки палаток, бескрайние ряды палаток. И люди входят через маленькую калитку в огромный рынок, узкими вратами в неведомый мир птиц, рептилий и хомячков, и выходят оттуда, восторженные и разочарованные. Автобус остановился, и почти все вышли, а подросток и девочка-подросток вместе со своей возможно золотой рыбкой и несколькими другими пассажирами остались — видно, решили не продавать, не идти на рынок, не участвовать во всем этом, а может быть, задумали что-то еще более страшное. Потом был рынок «Садовод», и сочетание окружающей обстановки с уютно-хозяйственным, яблочным, клубничным словом «садовод» было почему-то удручающим, почти невыносимым. Но ничего.