Бремя живых - Василий Звягинцев

Лязгая траками, «Тайга», ведомая Тархановым, приблизилась на самой малой скорости и, словно случайно, вдвинулась углом корпуса как раз между непонятными израильтянами и Ляховым с Розенцвейгом. Так, что наклонный лобовой лист даже чуть ткнул Львовича в бок, заставив его невольно сделать шаг вперед.

И тут же ефрейтор метнулся вперед с такой нечеловеческой энергией, что кожаный ремень, за который его попытался в последний миг удержать капитан, лопнул, словно бумажный.

Вадим, совершенно инстинктивно чувствуя, что выстрелить уже не успевает – «ствол» ушел слишком далеко вверх и в сторону, – шагнул напересечку его броска, махнул автоматом, как дубиной. От плеча, слева направо и вверх, надеясь попасть по шее. Ефрейтор добавил к отчаянному удару Ляхова еще и всю кинетическую энергию своего броска.

Но вместо ожидаемого толчка в ладони, хруста, предсмертного вскрика случилось другое. Будто тело мертвеца оказалось состоящим не из нормальных костей и мышц, а – из глины или мягкого пластилина.

Дико было наблюдать Ляхову, как голова ефрейтора странно легко отлетела в сторону, а тело повалилось на землю, несколько раз вскинулось, подергав ногами, – и замерло.

– Что такое, капитан? – едва удержавшись на ногах, ошарашенный случившимся, вскрикнул Ляхов, но автомат четко перевернул в руке, готовый к выстрелу.

Розенцвейг же вообще застыл, как соляной столп, в который превратилась его соотечественница, жена Лота.

Был бы израильский офицер хоть немного нормальным человеком, он просто подсознательно, увидев гибель товарища, сделал бы малейший защитный или просто выражающий отношение к трагическому происшествию жест. А он – Вадим готов был поклясться – смеялся. Но тоже – странно. Одним ртом.

– Видите – я еще немного себя контролирую. Значит, несмотря ни на что, дух сильнее плоти. Вот этой… – с выражением не то брезгливости, не то суеверного страха, он указал рукой на останки ефрейтора. – Но ближе – не подходите… Не могу ручаться…

– Граница – здесь? – вступил в разговор Розенцвейг, обретший самообладание быстрее, чем можно было ожидать от непривычного к общению со смертью и кровью человека. Он указал пальцем на то место, откуда прыгнул безымянный ефрейтор.

– Примерно… – кивнул капитан.

– Тогда сядьте, пожалуйста, там, где стоите, и – руки за спину, если не трудно, – предложил Розенцвейг. – Так будет лучше, если вдруг и вы с собой не сумеете совладать. И – рассказывайте. Я – ваш соотечественник. А нас так мало, что если вы назовете фамилию и должность, скорее всего, я вас вспомню.

– Я был командиром роты шестого батальона бригады «Катценауген»[15]. Имя – Микаэль Шлиман. Личный номер такой-то. 13 января мы штурмом взяли Эль-Кусейр и замкнули кольцо окружения вокруг последней боеспособной сирийской танковой дивизии. Война была окончена. По радио мы слышали, что арабы уже признали поражение. Но мне не повезло. В переулке гранатометчик поджег мой «Бюссинг», я выскочил, и тут же меня скрутили. Наверное, зная о капитуляции, их солдаты были особенно злы.

Меня допросили, но совершенно формально. Им нечего было спрашивать, а главное – уже незачем. Потом толстый усатый полковник ударил меня по лицу и сказал, что хоть одно удовольствие в жизни он себе еще может позволить. Лично расстрелять еврея, который опять его унизил. Я не понял, чем его унизил именно я. Тут же оказалось, что удовольствие можно удвоить. Рядом со мной поставили штаб-ефрейтора Биглера. И полковник своими руками разрядил в нас полный магазин своего «сент-этьена».[16]

Капитан поморщился.

– Это было очень больно, но совсем не страшно. Пока у вас перед глазами размахивают пистолетом и орут угрозы – все время кажется, что этим и кончится. Тем более что уверен – проигравшему противнику куда выгоднее иметь запас пленников для торга, для обмена… А потом «ствол» поворачивается прямо на тебя и начинает вскидываться вверх при каждом выстреле. Звука выстрела и не слышишь. Боль раздирает грудь, потом – темнота…

Ляхов подумал, что даже в своем нынешнем качестве убитый капитан владеет искусством слова. Очень все конкретно, емко и убедительно.

Не «Смерть Ивана Ильича»[17], конечно, но впечатляет.

– И что дальше? – деликатно спросил Розенцвейг. Ему рассказ капитана тоже показался заслуживающим особого внимания. Впрочем, скорее по профессиональным причинам. И некоторое время он, как кадровый разведчик, расспрашивал Микаэля по известным только ему параметрам. Возможно, соотносил с чем-то, известным только ему. Или – собирал материал на будущее.

Пока Розенцвейг допрашивал, а Ляхов с болезненным интересом слушал, Тарханов, который в принципе знал идиш куда лучше Вадима и мог сам поучаствовать в допросе, проявлял демонстративную незаинтересованность.

У него словно были свои дела. Он вернулся к грузовикам, что-то там делал, потом поочередно выгнал их на дорогу мимо транспортера. Девушкам из кабины выходить запретил, оберегая их ранимую психику. И они его послушались беспрекословно, что вряд ли случилось бы, если б вместо него взялся командовать Ляхов.

Что значит харизма…

Теперь отряд был готов к движению, осталось только закончить разговор с мертвым капитаном и решить, что делать с ним дальше.

– Ничего особенного, – Шлиман снова улыбнулся одними губами. – Я пришел в себя так же, как просыпаются после наркоза. Естественно, подумал, что, как всегда, все обошлось, что сириец стрелял холостыми, поскольку ничего не болело и голова работала нормально.

Я помнил все… Встал. Почти одновременно со мной поднялся с земли и ефрейтор. Мы осмотрелись и не увидели ничего и никого. То есть абсолютная пустыня вокруг, ни одного человека. Мимо безлюдных домов вышли на окраину поселка. Там тоже… только масса подбитой и брошенной техники, нашей и арабской. И тут же пришло ощущение… Я не знаю, как его передать. Вы не поймете. Сон не сон, явь не явь. Но я уже понял, что я не живу. Как раньше понимал, когда сплю, когда нет.

– И?.. – с жадным любопытством спросил Розенцвейг.

– Не расскажешь. Я понимал, что не живу я только там, у вас, а здесь снова… Существую. Вот еще что нужно отметить – голод. Совершенно необычный, но в то же время острый голод…

Шлиман вдруг прервался. Снова огляделся по сторонам с каким-то странным выражением.

– А как вы думаете, зачем я все это вам рассказываю?

– Ну, не знаю, – слегка растерялся Розенцвейг. – Наверное, есть такая потребность, раз вы по-прежнему ощущаете себя человеком…

– Да, – с невыразимой тоской сказал капитан, – именно поэтому. Кроме всего прочего, я ведь офицер запаса, а в мирной жизни – доцент по кафедре биологии Хайфского университета. И еще магистр философии Гейдельбергского. Я умею думать. И думаю уже, наверное, недели две. А вы первые «живые» люди, которых я увидел. Сегодня какое число?

– Понятия не имею, – ответил Розенцвейг. – По моим прикидкам – примерно четырнадцатое – шестнадцатое января 2005 года.

– Странно, – сказал Шлиман, – а я думал – двадцатое – двадцать пятое. Но это не так и важно. Вы сами здесь откуда? Вы же не мертвые, я чувствую.

– А как вы это чувствуете? – вмешался Ляхов. – Я тоже биолог и врач, мне интересно. Я вам сочувствую, но все равно ведь ничего не изменишь. А с научной точки зрения… Оказались вот вдруг коллеги там, где не могли и помыслить встретиться, но ведь размышляли об этом и вы, и я в прошлой жизни.

– Еще бы. Наверное, поэтому я и сохраняю еще некоторое человекоподобие. Вы как думаете, зачем ефрейтор на вас бросился?

– И зачем?

– Голод, я же вам уже сказал. Элементарный, хотя и не ваш. Он ВАС употребить в пищу хотел, поскольку… аура от вас такая исходит! Как запах парного мяса для голодного хищника. Я понимаю – это запах живого, и если бы… Если бы я тоже напитался от вас жизненной силой, смог бы долго существовать здесь… Я еще не пробовал, но откуда-то знаю, что это так, – в голосе капитана прозвучала такая тоска, сопряженная с неожиданной твердостью, что мурашки у обоих офицеров по спине побежали.

– И что же? – подавляя собственный гуманизм, продолжил Ляхов.

– Вы ведь знаете, что бывают случаи, когда единственное спасение от смерти – людоедство? Я, например, слышал о фактах, когда даже собственных детей употребляли в пищу, чтобы продлить свое существование. И в то же время всегда встречались люди, которые любимую собаку или кошку продолжали кормить крошками пайка, на котором и одному выжить невозможно. Вам, русскому, это должно быть известно даже лучше, чем мне.

Вадим не мог не согласиться, что так оно и было на протяжении почти всей человеческой истории. В том числе и отечественной. Например, в Гражданскую войну.

– Ефрейтор оказался примитивным существом. Мне его жаль, но… Да и я не знаю, сколь долго сам смогу подавлять первобытные инстинкты. Поэтому – уезжайте.