Гость - Федор Шахмагонов

— Мой друг способен обеспокоить общество! — воскликнул он. — А людей положительных, устойчивых в своих привычках и взглядах даже и взволновать! Это далекая задача! Но если я вам все объясню, вы ее не посмеете отвергнуть! Вы должны, Марта, — продолжал он, — понять мужа! Вам это трудно, мне легче. Я тоже с молодых лет живу в Европе, вдали от родины. Мне дорога оттуда каждая весточка, когда в ней содержится что-то хорошее, что-то радостное. Но, — гость развел руками и вздохнул, — радостного и веселого там мало. — Он приложил руку к сердцу: — И здесь от этого больно!

Виктор Михайлович встал, обошел стол и сел рядом с Мартой.

— Сергей Тимофеевич, это для вас! Но я рад, что меня услышит и Марта! А вы знаете, когда создавался наш союз, мы ни о какой революции не думали. Создавался он, когда я был так же молод, как и вы… Быть может, чуточку постарше! Меня тоже мальчишкой увезли из России. Родители увезли, они бежали от революции, от большевиков. Мой отец был офицером. Сражался на фронте в первую германскую войну! Он, вероятно, сражался против вашего отца или вашего деда, Марта?

— В ту войну был убит мой дед! — ответила Марта. — Но он был убит не в России, а во Франции.

— Франция была союзницей России… Отец мой и ваш дед, как видите, состояли во враждебных лагерях. Ваш дед был убит во Франции, мой отец — в Восточной Пруссии. Судьба должна была бы нас навеки развести, не оставив возможности для примирения. У нас в России была собственная земля. В семнадцатом году свершилась революция! Я был мальчиком, но кое-что понял. Я знал, что мои старшие братья, что моя мать сочувствуют нищему русскому народу! Я знал, что отец мой презрительно относился к бессильному и безвольному тогда царю Николаю Второму! Он ждал с великой надеждой революцию… Он был убит до революции. Но он не пережил бы разочарования! Большевики в дикой озлобленности прежде всего отняли у нас землю. А это означало отнять у нас средства к жизни. Нас не брали на службу, нам не давали учиться. У матери сохранились фамильные драгоценности, в двадцатом году она увезла нас в Германию…

Виктор Михайлович давно уже встал и мерил шагами столовую. Говорил возбужденно. Он остановился около меня и едва слышно произнес:

— Я очень сожалею, что Марта не поймет сейчас моих слов, а перевести я не могу… Это стихи Тютчева, дворянина! Его стихи о России:

Эти бедные селенья,Эта скудная природа —Край родной долготерпенья,Край ты русского народа!

Не поймет и не заметитГордый взор иноплеменный,Что сквозит и тайно светитВ наготе твоей смиренной.

Виктор Михайлович читал вполголоса, чуть склонившись надо мной. Он умел читать стихи. И я чувствовал, как раздвигаются стены нашего дома и передо мной возникают соломенные крыши Вырки, наш дом на пригорке, разбитая молнией ветла на краю деревни.

Он выпрямился, отступил от меня на шаг, в глазах у него застыли слезы. Он закончил:

Удрученный ношей крестной,Всю тебя, земля родная,В рабском виде царь небесныйИсходил благословляя.

Он медленно подошел к Марте, положил руку на спинку ее стула.

— Переведи ей, Сережа. — Он назвал вдруг меня по имени. — Ты уловил, в чем ужас России?

Тут он перешел на немецкий язык, не надеясь, что я переведу:

— «В рабском виде царь небесный»! Вот он, весь образ России! Никто так не обрисовал нашей отчизны, как дворянский поэт Тютчев! За что же нас предали проклятью и ненависти? Мы росли на чужой земле, мы росли в ужасе ненависти, наши отцы старели, от нас все дальше и дальше отдалялась родина… Но как бы ни была прекрасна Европа, родины нам она не могла заменить! И тебе, Сережа, никогда не заменит!

Виктор Михайлович перешел на русский язык:

— Мы жили как неприкаянные… Но мы, молодое поколение эмиграции, не были связаны кровной враждой с теми, от кого пришлось бежать нашим родителям! Они сошли, сами сошли со сцены, никто их даже не подталкивал. Это как сумасшествие! Одни играли в оловянных солдатиков. Это генералы, позорно побитые русскими мужиками, которым они отказывали во всем, кроме права быть пушечным мясом. Прикрывая не только от других, но и от самих себя свою неполноценность, они продолжали сражаться на картах. Они чертили на картах красные стрелы ударов по Красной Армии, создавали генеральные замыслы военных кампаний против Советской России. У нас в архиве можно найти такие две-три карты. Я мог бы вам их показать. Стрелы вычерчены с большой тщательностью, все рассчитано по срокам… Одного не было у генералов — вооруженных солдат, которые захотели бы пролить кровь за химеры. Виктор Михайлович подвинул к себе бутылку шампанского, сохраненную Мартой с сорок второго года. Я поспешил открыть ее. Пенистое вино полилось в бокалы. Подставила свой бокал и Марта.

— Вам не скучно? — спросил ее Виктор Михайлович. — Это так далеко от вашей жизни, ваших интересов, непонятно вам, должно быть?

Нет, нет, моей Марте было не скучно! Быть может, ее возбудило и вино, она редко пила, вино ее всегда оживляло, а меня угнетало. У нее блестели глазки, на щеках проступил румянец, признак особого волнения. У меня зашевелилось даже что-то похожее на ревность. Меня она никогда так не слушала, да я и не мог ничего подобного ей рассказать.

— Нет, нет! — запротестовала она. — Я никогда не слыхала о подобных вещах! Я не думаю, чтобы наши немецкие генералы занимались бы столь неразумными проектами…

— Вы ошибаетесь, Марта! — отпарировал Виктор Михайлович. — Напрасно вы думаете, что это чисто русская национальная черта… Это черта всех побитых генералов! И ваши генералы, гитлеровские генералы, сейчас заняты тем же самым. Они чертят стрелы на картах второй мировой войны и делают выкладки. Им кажется, что, измени они в сорок третьем году направление колонн, они выиграли бы войну… Мы, молодое поколение эмигрантов, не могли жить иллюзиями. Мы стояли перед двумя совершенно реальными положениями. Первое мы твердо знали: судьба русских эмигрантов в Европе бесперспективна, поле нашей деятельности ограничено, наши духовные запросы не включены в круг запросов Европы. А имея перед собой долгую жизнь без перспектив, жить невозможно. Второе положение: мы не могли возвратиться в Россию и получить обратно все, что у нас отняла революция. И там, в России, мы были чужими людьми. И мы создали чисто добровольный союз с задачей изучить Россию. Союз назвали «Национальный союз нового поколения»…

После того как был подан кофе, Виктор Михайлович как-то очень спокойно и по-домашнему спросил:

— Можно ли было осудить нас за стремление узнать свою родину? Человек на опыте тысячелетнего существования на земле пришел к трем вопросам в оценке состояния человеческого общества… К трем великим и вместе с тем проклятым вопросам человеческого бытия. Мы спрашивали: «Есть ли в России хлеб, чтобы каждый русский был прежде всего сыт?» И мы ответили: «В России хлеба не хватает». Вы, Сережа, могли бы опровергнуть этот наш вывод?

Виктор Михайлович молчал, ожидая моего ответа. Марта вопросительно смотрела на меня.

— Мы поставили второй вопрос: «Есть ли в России бог?» И мы вынуждены были ответить, что бога в России нет. Разрушена вера, разрушена и нравственность. И еще мы спросили: «Есть ли в России уважение к отцу и матери?» И мы ответили: «Нет!»

Марта медленно поднялась со стула. Она постояла, мгновение всматриваясь в Виктора Михайловича, покачала головой и вышла.

А я остался в растерянности, не зная, как истолковать ее уход и что отвечать моему гостю.

Виктор Михайлович неторопливо раскурил погасшую сигару, подвинул к себе кофейник, налил кофе и деловито стал расспрашивать меня, как идут занятия, посоветовал не бросать уроков и пообещал разведать, как можно было бы меня ввести в коммерческий мир…

— О России забудь! Эти твои друзья доведут тебя до беды! — сказала мне Марта, когда мы проводили гостя.

Но гость раздразнил мое воображение, у меня возникло множество вопросов, сам, без его помощи, я на эти вопросы ответа не мог найти.

И мне, наверное, до бесконечности предстояло бы метаться между запретом Марты и тягой к этим людям, но они сами пошли нам навстречу.

Не меня, а Марту пригласили участвовать в коммерческом деле. На первых шагах ей предложили выгодное помещение капитала. Мы расстались с фермой и переехали в город. Наш доход нисколько не уменьшился, но не было уже нужды в работе от зари и до зари. Ей было дано понять, что приглашение в дело последовало по рекомендации Виктора Михайловича. И она переменила свое мнение об этом союзе.

Минул еще год. Мой русский учитель объявил мне, что если я хочу действительно получить образование, то он сможет меня рекомендовать в Институт по изучению СССР.[1]