И. В. Сталин. Вождь оклеветанной эпохи - Б. Бессонов

Подобная трактовка законов истории служит у Сталина гарантией «железной» неизбежности социалистической революции: «Социалистический строй с такой же неизбежностью последует за капитализмом, как за ночью следует день».[9]

Разумеется, проблема соединения необходимости и свободы — проблема трудная. Марксизм, действительно, с одной стороны, утверждает, что исторический процесс в конечном счете развертывается независимо от желания людей. С другой же стороны, из марксизма вытекает, что борьба классов, народов, решения в некоторых случаях даже отдельных личностей играют важную роль в истории и могут, следовательно, привносить в нее известную альтернативность.

В зависимости от абсолютизации этой или иной стороны могут возникнуть либо механический культ необходимости (как это было у главных теоретиков II Интернационала), либо, напротив, волюнтаризм (как у Ж. Сореля). Сталин в зависимости от ситуации проявлял то тенденцию волюнтаризма, то фатализма.

В сущности, Сталин, его окружение, многие советские теоретики марксизма придерживались представлений об истории как безальтернативном процессе.

Деятельность людей, их интересы в подобном историческом сознании неизбежно становились чем-то второстепенным перед лицом «железных» законов.

Отсутствие исторического выбора освобождало и руководителей, и массы от ответственности за свои поступки (поскольку любой из этих поступков был уже включен в прочную цепь исторической необходимости). Отсюда вытекало принципиальное отрицание каких-либо альтернатив избранному курсу; люди, ориентирующиеся на одномерное восприятие действительности, подозрительно относятся к любым альтернативам, идет ли речь о науке, культуре, технологии, стратегии и тактике и тому подобным. Именно поэтому при Сталине дискуссии обострялись формулой: либо-либо. Либо абсолютное обобществление, либо реставрация частной собственности; либо коллективизация, либо возврат к капитализму; либо с оппозицией против партии и Советского Союза, либо со Сталиным, партией и Советским Союзом против оппозиции. Колебания и сомнения преступны. Каждый вывод Сталина категоричен: «Все видят, что линия партии победила… Что можно возразить против этого факта?» Возражать после этого, действительно, было уже трудно.

Критики сталинской методологии мышления и действия — Д. Лукач, Г. Маркудзе, Ф. Марек и другие — утверждают, что Сталин относился к марксизму как к прагматическому оружию.

Если Маркс, Энгельс и Ленин всегда строго и точно различали теорию, стратегию и тактику, а также все опосредования, которые их связывают друг с другом, то Сталин, по мнению, в частности Лукача, оправдывал все свои тактические мероприятия тем, что они якобы являются непосредственным, необходимым следствием марксистско-ленинской теории, марксистско-ленинских принципов. У Сталина теория и практика непосредственно сливались; тактические шаги он непосредственно связывал со стратегией и принципами учения.

Методология Сталина вела к тому, что в его теоретических конструкциях преобладало обоснование чисто тактических мероприятий. У Сталина теория не конкретизировалась в результате практики, но упрощалась вследствие практических потребностей.

Именно в этой связи в трудных условиях индустриализации и коллективизации сельского хозяйства, а также угрозы нападения фашистской Германии Сталин сформулировал вывод о неизбежном обострении классовой борьбы в период диктатуры пролетариата.

Исходя из этого, Сталин прибег к антидемократическим методам, сделал из них «нормальные» основы администрирования. «Он превратил необходимые меры гражданской войны — всеохватывавшее доминирование центральной власти, ограничение автономии и демократии — в «перманентный стиль» руководства советским обществом», — подчеркивает Д. Лукач.

Во всех этих и подобных рассуждениях, повторяем, есть момент истины. Однако сводить все проблемы развития нашего общества к личности Сталина, к особенностям его характера, мышления и действия, тем более к неким интригам — абсолютно неверно. Это не научный, не объективный подход. К. Маркс в свое время в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» блестяще показал несостоятельность подобного рода объяснений исторических событий. Он выступил против субъективистской школы историков, которые государственный переворот, совершенный Луи Наполеоном, племянником Наполеона I, характеризовали как акт его личного произвола. Маркс писал в этой связи, что как бы ни высмеивали Наполеона III его критики, сколько бы ни пытались они его унизить лично, на самом деле они его возвеличивают, поскольку наделяют его огромной мощи личной инициативой, способностью действовать вопреки объективным общественным тенденциям и законам, творить историю по собственному произволу.

Так и у нас. Все, что было в нашей советской истории «плохого», во всем этом вина Сталина, твердят псевдодемократы. Они даже не понимают, что их суждения о Сталине, пусть со знаком минус, только возвеличивают его.

Надо разобраться в объективных условиях, определить, как они сказались в облике нашего общества, как, каким образом объективные обстоятельства проявились в решениях и действиях, предпринимаемых Сталиным. Не надо забывать: Советский Союз закладывал основы новой цивилизации, базирующейся на принципах социального равенства, справедливости, солидарности. Судьба первопроходцев — трудная судьба. Она заставляла спешить. Стремление быстрее встать «на ноги» побуждало форсировать достижения экономической и военной мощи. В этой связи решение социальных проблем отодвигалось на будущее. Права, политические свободы личности недооценивались. Все это «потом»! Сначала надо окончательно покончить с классовым врагом, отсталостью и бескультурьем. Все это и породило командный стиль управления обществом, привело к деформациям в политической и духовной сферах, догматизму в мышлении и так далее.

К тому же в обществе царит ожесточение, обусловленное сопротивлением свергнутых классов и чувством классовой мести трудящихся масс. Причем в жестокости виновны прежде всего свергнутые правящие классы. Они, владея всеми привилегиями власти и богатства, культуры и образования, были жестоки по отношению к «низшим» классам, презирали, эксплуатировали, лишали их всего: и «хлеба насущного» и «хлеба духовного». Они развязали Гражданскую войну, они, предав национальные интересы страны, призвали на помощь иностранцев — интервентов, стремившихся расчленить Россию. Так что ненависть трудящихся к эксплуататорам, богачам, врагам нового строя вполне объяснима.

Многие российские революционеры (и Сталин также) воспринимали учение Маркса исключительно в категориях классовой борьбы — лозунг: «Кто не с нами, тот против нас» весьма точно отражает ситуацию.

Осмысливая историю в более широком контексте, чем наша собственная, мы убеждаемся, что все коренные социальные перевороты осуществлялись весьма и весьма радикально. Обратимся, в частности, к истории Великой французской буржуазной революции. Ее ход, внутренние и внешние обстоятельства ее развертывания во многом напоминают события Великой Октябрьской социалистической революции в России.

Те же глупость и жестокость привилегированных классов и слоев внутри страны, не желавших расставаться со своими богатствами и привилегиями, то же стремление монархических режимов Европы подавить революцию. Все это неизбежно привело к ожесточению народных масс, к установлению во Франции режима революционного террора. В связи с угрозой контрреволюции и иностранной интервенции Франция была превращена в единый осажденный лагерь. Был принят закон «О подозрительных». Приверженцы конституционной монархии и умеренной республики были заключены в тюрьму. Четыре тысячи священников были изгнаны из страны. Церковное имущество было признано национальным и продано для облегчения бремени, тяготевшего над государством. Конвент даже издал указ о том, что католическая вера должна быть заменена поклонением Разуму в качестве Верховного Существа. Радикальные вожди революционной Франции Робеспьер и Сен-Жюст доказывали, что революционное правление есть деспотизм свободы против тирании. Подозрения было достаточно, чтобы человек оказался под гильотиной. С помощью революционных трибуналов Конвент распоряжался жизнью всех граждан, а посредством чрезвычайных сборов и обязательной таксы на хлеб — имуществом каждого.

Анализируя Французскую революцию, французский историк Минье подчеркивает: «Когда общественные перемены назрели, тогда ничто не может воспрепятствовать им. И счастливы были бы люди, если бы умели в это же время согласиться между собою, если бы одни уступали свой избыток, а другие — довольствовались восполнением своих недостатков, революции происходили бы тогда миролюбиво, но до сих пор история народов не представляет ни одного примера подобного благоразумия: одна сторона вечно отказывается от принесения жертв, другая — принуждает к жертвам, и добро, подобно злу, совершается посредством насилия и бесправия. До сих пор иного властелина, кроме силы, еще не было».[10] И все же, несмотря ни на какие издержки и зигзаги, Французская революция привела к освобождению народных масс от гнета и произвола короля, феодалов и церкви. Она ускорила утверждение буржуазных порядков во всей Европе. И очень важно знать и помнить: не умеренные, но радикалы, якобинцы спасли Францию, защитили ее безопасность и национальную целостность.