Рукопись Бэрсара - Елизавета Манова

— А если я не пойду?

— Суил отправится одна. А на дорогах опасно.

— Вам, конечно, больше некого послать?

— Представьте себе, — сказал он уже без улыбки. — Взяли одного из связных… Он многих знает… Если сломали…

— А Суил?

— О ней он не знал.

Мы ночевали на чердаке в блаженном тепле меховых одеял, и утром Баруф едва растолкал меня. Молча разбудил, молча оделись и молча спустились вниз.

Суил уже ждала за столом. Я подумал, что на неё приятно смотреть.

У каждой эпохи свой эталон красоты. Я считал красивыми бледных, угловатых женщин Олгона, и Суил не казалась мне ни хорошенькой, ни миловидной. Не подходило это к её крепкому телу и румяному, дышащему здоровьем лицу. Милая, славная я…

— Садитесь, садитесь, — заторопила Зиран. — Путь неблизкий, дорога — хуже некуда.

Баруф кивнул и сказал осторожно:

— Ты бы побрился, Тилам.

— Пожалуй, — согласился я, усмехнувшись. Ох, не скоро мы перейдём на «ты»! И ещё я подумал, что мне не хочется покидать этот дом. Жалкий домишко, убогий, но как в нём тепло…

Но все хорошее скоро кончается, и мы уже месим грязь на тропинке, срезающей петли лесной дороги. Суил с Баруфом идут впереди, он что-то тихо ей говорит, она помалкивает и кивает. А я за ними: сутулюсь, ёжусь, кутаюсь в отсыревший плащ, и на душе чёрт знает что. И раздражение, и страх, и щекотливое любопытство.

— Тилам! — Баруф остановился, поджидая, — осторожней, ладно? Не горячись. Если сможешь, вообще ни с кем не заговаривай.

Суил верно поняла мой взгляд и быстренько за меня вступилась:

— Ой, дядь Огил, зря! Говор-то у них не вовсе чистый, малость на кеватский смахивает, да в городе оно не худо. Только вы, дядь Тилам, больше на «ры» напирайте. Мы-то «ры» скоро говорим, а у кеватцев оно шариком катается.

— Если «дядя», тогда «ты».

— Ладно, будь по-вашему. Только тогда уж дядя Тилар, оно привычней.

Огромный овраг лёг на пути, и Баруф остановился. Стоял и глядел, как, цепляясь за ветки, мы спускаемся вниз, а когда он исчез за кустами, я чуть не вернулся к нему. Мгновенный холодный страх: вот теперь я один, по-настоящему один в этом мире. И мгновенное облегчение: наконец-то я один, по-настоящему один… сам по себе.

Перебрались через овраг, пошли по дороге, а потом лес расступился и зажелтели поля.

— Не ко времени дождь, — сказала Суил. — Полягут хлеба, наголодаемся.

— А ты давно Огила знаешь?

— Да годков шесть, то ли семь, ещё как отец был жив. Кабы не он, нам с матерью да ребятами только по миру идти.

Вздохнула и замолчала, и мы перетаскивали на ногах грязевые пласты, пока нас не обогнал чуть ползущий обоз. Три тяжело нагруженных повозки прошлёпали мимо, а четвёртая остановилась.

— Не в город? — спросил небритый возница.

— В город, добрый человек, в город!

— Ну так лезьте, пока сборщик не приметил.

— Господь вас спаси! — сказала Суил и вспорхнула на скамеечку рядом. Я кое-как устроился позади.

— Отколь едете?

— С Тобарских пустошей. Сено войску везём. Все выгребли, ещё сам и вези. Тьфу! — возница сплюнул в сердцах и вытянул без нужды хворостиною лошадь. Та только кожей дёрнула, но не ускорила шаг.

— А вы откуда?

— С Малка, — быстро сказала Суил.

— Далеконько. Это же какая беда вас гонит?

— Истинно, что беда, добрый человек! Брата на святого Гоэда забрали, а в дому без меня пять ртов: мать, да невестка, да маленьких трое. Оно и выходит, что мне услуженье идти. Дядя вот проводить вызвался.

— Да, девка, хлебнёшь лиха!

— Что делать, мил человек, беда беду ищет!

К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом.

И опять нам открыла женщина.

— Суил, голубушка! — закричала она. — Вот радость-то! Ой, как промокла!

— Я не одна, Ваора, — осторожно сказала Суил. — С дядей.

Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам.

— Не больно-то дядя на тебя походит!

— Беда, коли б на мать-отца не походила, а что с дядей не схожи, то не грех.

Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась:

— Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем.

Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела.

— Чего это ты затуманилась, Ваора?

— А с чего веселиться?

— Что-то у тебя на дворе не так?

— А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, — она засмеялась негромко, злобно. — Поднялся с войной ровно на доброй опаре — ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем…

Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы:

— Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру!

— Зачем, Ваора?

— А зачем он тогда смеялся?

— Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе?

— А до тех-то мне не достать!

Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту.

А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался — и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я — но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть — самый естественный выбор и жизнь человека — совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу — я сам хочу пойти и увидеть своими глазами…

А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один — недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить…

…И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез.