Кочумай, Кочебей. Старая история из жизни детективного агентства - Наталья Курапцева

– Ну, это же современный текст, он так или иначе знаком абсолютно каждому человеку, он стал составной, если не основной, частью петербургского метатекста… И мы с вами словно живем в городе, который не зодчими построен, а создан воображением Достоевского. Помните, Федор Михайлович писал, что Петербург – это самый «умышленный» город на свете… Это его выражение… Вот это и есть миф, который работает здесь и сейчас. Что такое Руслан Хасбулатов, как не работающий миф Пушкина? Поэтический вымысел, проросший сквозь народное сознание в политическую жизнь России… А у Достоевского… Эти семьсот тридцать шагов… Их же пройти можно…

– Семьсот тридцать шагов? – Пит попытался за нагромождением слов ухватить что—то знакомое и понятное.

– Да, от дома Раскольникова до дома процентщицы, через церковь… Семьсот тридцать шагов. Ну, весь этот его крестный путь, – глухо засмеялся Булатов. – Я сделал анализ этого текста в виде пьесы. Очень интересно, знаете, получилось… Один театр-студия даже собрался ставить, только тут началась демократизация – и все кончилось, – Булатов снова засмеялся. Смех был благодушным, словно человек никогда ни на кого в этой жизни не сердился.

– Вы написали пьесу? – заинтересовался Пит.

– Да, – Булатов пожал плечами.

– Когда?

– Когда? Четыре года назад…

Пит быстро прикинул: случилось все это в начале восьмидесятых, потом Булатова осудили, сидел он семь лет (был почему-то амнистирован), значит, пьесу она написал сразу после выхода из лагеря, а это значит, что он в лагере писал, делал наброски, работал. И жена была еще с ним, ждала успеха пьесы, видимо…

– Может быть, мы пойдем чаю выпьем? – предложил хозяин. – Я тут в ожидании вас свежий чай заварил.

Пит прихватил диктофон, и они перешли в почти пустую, но идеально чистую кухню. На железной этажерке стояли две кастрюли и одна сковородка. На плите – старый покореженный алюминиевый чайник, на маленьком столике – чайник заварной, накрытый чистым полотенцем.

– Я не курю, – извинился хозяин, – а вы курите, пожалуйста, – он извлек откуда-то синюю керамическую пепельницу.

Пит сел, закурил.

– На что же вы живете?

– Ах, это… – улыбнулся Булатов. – Вообще-то я живу скромно, потребности мои невелики, я работаю в одном издательстве… консультантом… мне хватает… А так я в основном – здесь, за письменным столом. Мне очень много надо сделать… Хватило бы только времени.

– Я никогда не видел керамики такого яркого синего цвета, – внезапно сказал Пит.

– О, это вещь очень старинная, голландская, – ответил Булатов, разливая чай. – Я владею ей в четвертом поколении. Удивительно, что она не потерялась, не разбилась, пережила все лихолетья… Да, я согласен с вами: она очень красивая.

Пит включил диктофон.

– Итак, «Преступление и наказание», миф Ореста, – напомнил он.

– А о чем вы собираетесь писать? – В свою очередь, задал вопрос Булатов.

– Понятия не имею, – легко отозвался Пит. – Честно скажу: пока мне интересно только то, что у вас нет материальных претензий к этой жизни. У всех остальных они, по-моему, есть. То, что я о вас слышал, так не похоже на все остальное… Мне просто захотелось с вами встретиться. А то, что вы рассказываете… Я ощущаю себя просто идиотом, словно вы говорите на другом языке. Впрочем, об этом я тоже слышал: что вы, разговаривая по-русски, говорите, словно на другом языке.

– Что же вы обо мне слышали? – улыбнулся Булатов. – И от кого?

– Я слышал разное, – достаточно веско обронил Пит.

– Понятно… понятно… Значит, вы знаете?

– Знаю.

– Ну, и как же тогда быть? Ведь, по-моему, про это и сейчас писать нельзя. Ну, что я в тюрьме сидел.

– А почему вы решили, что я непременно буду о вас писать? – усмехнулся Пит.

– Как же, вы – журналист…

– Журналисты не только пишут, они еще исследуют жизнь. Считайте, что именно этим я сейчас и занимаюсь.

– Ну да… ну да… – как бы согласился Булатов. – Мне рассказывать? – он постучал пальцем по диктофону.

Пит кивнул и закурил.

– Вам действительно интересно? – настаивал Булатов.

– Если бы мне были неинтересно, я бы встал и ушел, – честно признался Пит.

– Согласен, – после раздумья сказал Булатов. – Конечно, мне бы хотелось заинтересовать кого—то своими идеями, но, как правило, человек в течение своей жизни не успевает сделать и то, и другое. Я работаю с большим опережением, я это чувствую… Понимаете, убийство – это всегда раскол сознания. Вот почему у Достоевского – Раскольников. Всегда считалось, что фамилию своего главного героя Федор Михайлович позаимствовал у русских раскольников, что здесь дело в религии. Нет, Раскольников, убивший процентщицу, продемонстрировал свой комплекс Ореста – он убил женскую половину своего сознания. Ну, вы знаете, что две половины мозга заведуют одна мужским, логическим, а другая женским, то есть образным мышлением. Результат мышления должен быть синтетическим, но в течение уже нескольких тысячелетий человечество идет по пути анализа, что генерируется грамматическим строем западных аналитических языков. И только наша, русская грамматика генерирует синтетическое мышление… Наука с термоядерной реакцией расщепления атома… Разве это не убийство?!

Теперь Пит слушал внимательно. Он понимал, что это важно, может быть, гораздо важнее того, что они с Кирилловым собирались сделать ради этого человека.

– Атомная бомба, – продолжал Булатов, – это просто попытка суицида, полного уничтожения человечества как коллективного сознания. В основу технократической цивилизации положен анализ, а не синтез. Анализ ведет к расколу сознания, то есть к одной из форм убийства… Вот почему у людей такая тяга к убийствам и страсть к чтению детективной литературы – логика не выдерживает, она требует от чего—то отказаться, какой—то кусок смыслов уничтожить. Детектив – наиболее чистое зеркало типичных процессов, происходящих в человеческом сознании, и человечество, как порочная женщина, изо дня в день любуется на свои язвы, потому что не в силах достичь гармонии, синтеза, нормального соотношения между двумя половинами мозга…

Пит слушал, уставившись невидящими глазами в окно.

Он увидел, как по мягкому ковру гостиной в Особняке ходит Кир, заложив руки за спину. В печке горит огонь. Вот Кир подошел к музыкальному центру, поставил пластинку – зазвучал медленный светлый Бах. Кир повернулся – и прямо перед ним в кресле, в такой же, как у него, вишневой велюровой куртке, оказался Булатов. Он что-то рассказывал, Кир, увлеченно слушая, кивал его словам. Между ними на столике – коньяк в старинных тяжелых рюмках. Пит опять словно видел кусок фильма. Не податься ли тебе в кинематограф, Олег Сергеевич?

Да, наверное, Кир прав… По-своему, разумеется. Пит не пытался отгадать масштаб личности Булатова, но ради того, чтобы познакомиться с ним, услышать его бредовые теории, и стоило, наверное, браться за расследование.

Раскол сознания! Теперь оставалось решить, произошел ли такой раскол в сознании самого Булатова…

Нет, он не сумасшедший. Даже если его версия недостоверна и не может быть подтверждена никакими научными данными, все равно она настолько оригинальна, самобытна и всеобъемлюща, что Кир будет просто в восторге. Великий аналитик Кириллов и философ, ратующий за синтез как основной способ мышления – на это стоило, как минимум, посмотреть.

Может быть, если они, наконец, встретятся, Мессир и Мастер, Кир отпустит его, Олега? Ведь ему уже будет, с кем коротать зимние вечера…

В той гостиной, которую представил себе Пит, Кир и Булатов усмехнулись, даже не повернувшись в его сторону. Означает ли это, что он свободен?

Пит вернулся к реальности. Перед ним молча сидел Булатов и чуть-чуть улыбался.

– Вы думаете о чем-то другом? – спросил он.

– Я задам вам провокационный вопрос, – сказал Пит.

– Да-да, – воодушевился Булатов.

– Не считаете ли вы, что это у вас произошел раскол сознания, который вы теперь со всей мощью своего недюжего интеллекта пытаетесь… анатомировать?

– Анатомировать, – Булатов негромко рассмеялся. – Вы ощутили наличие анализа в моей теории… Это естественно, ведь анализ и есть инструмент синтеза, одно без другого не существует… Хотя нет, существует, только в другой форме – в форме веры, любви, творчества… Вы думаете, что это я убил Кочубея?

– Да, как быть с убийством?

– Ну как… Пересмотра дела не было, добиваться я этого не буду, теперь мне уже ни к чему…

– Это не вы его убили?

– Нет.

– А кто?

– Я очень много об этом думал, поверьте… – сказал он, помолчав. – Ведь если не я, значит, кто-то из тех людей… из нас… вышел потом, когда я вернулся в мастерскую, на лестницу, сделал это, а потом… в суде давал показания, что мы со Славой выясняли там свои отношения… А почему вас это интересует? Вы и об этом хотите написать? Только не подумайте изображать меня какой-нибудь жертвой… режима. Это сейчас становится модно, но это не так.