Игра на вылет - Михаил Вивег

Мне показалось, что класс на долю секунды засомневался, как ему оценить выходку Джефа: то ли как симпатичную провокацию и одновременно достойное спортивное достижение, то ли принять сторону учительницы, вертевшей пальцем у лба, и скорее посмеяться над Джефом, ведь, кроме прочего, во всех его движениях было что-то бесспорно обезьянье.

— Круто! — вскричал я (с той интонацией одобрительного возгласа, который мы, мальчишки, издавали очень часто и к которому я, кстати, нередко прибегаю и по сей день, например, когда смотрю со Скиппи футбол; попробуйте и вы гаркнуть это словечко, причем нарочито низким голосом; а если вы еще и нахмуритесь, считайте, успех обеспечен).

Джеф осклабился и весело махнул мне рукой.

Так, с зацепившейся пыльной шторы, началась наша дружба.

На первой же перемене, в коридоре между учебными кабинетами, он подошел ко мне.

— Что у нас сейчас? — спросил он.

Наверняка он и сам это знал.

— Математика.

Я был рад, что он заговорил со мной, и стал быстро соображать, чего бы добавить мне к своему ответу, дабы не звучал он так сухо, однако в следующую минуту нас остановили двое учеников из выпускного класса.

— Стоять! — приказали они.

Один из них был очкариком, да и другой отнюдь не производил устрашающего впечатления, тем не менее они были выше на полголовы. Мы послушно остановились. Вспоминаю, что со стены за их спинами на нас смотрели еще три физиономии: это были рисунки углем, которые уже с первого взгляда показались мне какими-то нелепыми (я тогда не успел подробнее изучить их, но поскольку мимо подобных творений я проходил пять раз в неделю, смею утверждать, что и они отличались неумелой тушевкой и явным нарушением пропорций).

— Итак, мелкие, патлы долой… — сообщил нам ученик без очков.

Джеф наклонил голову в сторону.

— Мы здесь патлы у мелких не потерпим, — сказал второй гимназист, четвероклассник, и попытался схватить Джефа за волосы.

Джеф ловко, как боксер, отпрянул назад. Четвероклассник заколебался и взамен решил достичь другой, более доступной цели: схватил за волосы меня. Джеф, нахмурившись, выбросил руку и сжал его запястье.

— Не трогать, — сказал он спокойно, даже примирительно.

С минуту они мерили друг друга взглядом, затем, к моему удивлению, очкарик отпустил меня.

— Это что еще за фокусы?! — вскричал его приятель.

Его запоздалое возмущение как бы даже не относилось к Джефу — он явно хотел избежать прямого столкновения. Джеф мягко отстранил его, чтобы мы могли продолжить свой путь.

— Попытка подвергнуть остракизму, — сказал я, поощренный смелостью Джефа.

— Да, — улыбнулся Джеф. — Тщетная.

Когда в последующие дни мы встречали этих старшеклассников, они смотрели в сторону, делая вид, что чем-то очень заняты.

Джеф утверждает, что гимназические годы были для него сплошной пыткой.

— Я не могу видеть эти фотки. Со мной они не имеют ничего общего.

Это заключение задевает меня, хотя я понимаю, о чем он. Мы не были молодыми рыцарями при дворе короля Артура — мы были четырнадцатилетними гимназистами. Мы не могли спасти друг другу жизнь или совершить нечто столь же грандиозное, мы могли лишь делиться завтраками и на школьных экскурсиях занимать друг для друга место в автобусе, но это не умаляло нашей дружбы. Пубертат и какая-то в целом негероическая школьная обстановка, возможно, и делали эту дружбу комичной и по-своему даже мучительной, но не уменьшали ее.

— Память — это жизнь, Джеф, — говорю я.

— Да, я помню также, что в детстве я писался, однако что такого суперважного для настоящего момента из этого следует?

— Выходит, ты решил это досадное детство и юность как можно быстрее забыть… Выходит, ты родился в какие-то свои тридцать.

— Именно так. Я отказываюсь причислять себя к двум растерянным девственникам, которые носили одинаково отвратную прическу, одинаково отвратные майки с отпечатанной с помощью утюга надписью ADIDAS и весь день соревновались в отрыжке, напившись желтого лимонаду.

Скиппи нарочито рыгает.

— Вся фишка в том, что ты не можешь освободиться от всяких подростковых комплексов. — возражаю я. — Но это временные реквизиты. Дело не в майках и не в отрыжке. Разве в жизненной значимости первого поцелуя что-то меняется, если он случился не в ухоженном французском саду, залитом серебристым лунным сиянием, а за шведской стенкой в провонявшем потом физкультурном зале?

Я тут же пугаюсь, не выдал ли я себя слишком откровенной конкретикой, но Джеф пропускает это мимо ушей.

— Ты с кем-то целовался в физкультурном зале? — склабится Скиппи. — Разве что с Фуйковой?

Знаю, что сначала он хотел сказать «с Ветвичковой», но, по счастью, вовремя осекся. Джеф вздыхает, хмурит лоб, и между бровями пролегает морщина.

— Уже научно доказано, — подчеркивает он, — что каждые пять лет у тебя комплексно меняются все клетки тела, — таким образом, со времен гимназии это произошло примерно раз пять. — Он многозначительно замолкает. — Пойми, что я пытаюсь этим сказать. Тогда в гимназии мы просто были не мы, не те, что сегодня, почти двадцать пять лет спустя.

— Были не мы? — насмешливо говорит Скиппи и неожиданно принимает мою сторону. — Тогда почему спустя двадцать пять лет ты два раза в месяц ездишь в Врхлаби к предкам своей пять раз комплексно измененной одноклассницы? — Потом он указывает рукой на меня. — И почему тогда он пять лет назад женился на ее абсолютной копии?

Ева

По средам уже несколько лет к ней заходит Скиппи, и они вместе смотрят футбол. Поначалу телевизор не включали вовсе и два часа разговаривали, но прежде чем уйти, Скиппи всегда просматривал повтор самых ключевых моментов, чтобы Джеф с Томом не смогли вывести его на чистую воду, — он уверяет их, что ходит с коллегами из больницы на Вацлавскую площадь в «Jagrʼs-бap», где стоят огромные плоские экраны. Но потом Ева сама сказала ему: пусть спокойно смотрит весь матч — футбол ведь никогда не привлекал ее, а возбужденные голоса комментаторов парадоксальным образом ее успокаивают. Скиппи сперва делал вид, что это сильно задело его («Должно быть, нам уже не о чем разговаривать?»), но в конце концов согласился с ее предложением.

Итак, теперь он смотрит телевизор, а Ева рядом в кресле вяжет или раскладывает доску и гладит. Скиппи иной раз в зрительском запале напрочь забывает, где он, и только когда арбитр свистком сигналит перерыв, он виновато передергивается, быстро встает и пятнадцать минут беседует с Евой.

— Господи, ты вяжешь? Нет, этого не может быть! Вспомни, что тебе только сорок. Что ты будешь делать в шестьдесят?

Иногда в перерыве он любит порассуждать, почему, собственно, ходит к Еве:

— Прихожу к офигенной женщине — и смотрю у нее футбол! Что я за идиот! Что я за скотина!

Ева знает, что будет. Скиппи обойдет гладильную доску и сзади обнимет ее.

— Почему вообще человек тайно ходит к женщине, которая ни разу в жизни не дала ему?

— И не даст, — предупреждает его Ева.

Она старается, чтобы звучало это цинично или хотя бы сухо, но все равно всякий раз чуть-чуть краснеет.

Скиппи театрально вздыхает, тем не менее Ева убеждена, что на самом деле он никогда не мечтал о ней (не раз ее посещала мысль, что Скиппи, при всей его болтовне о женщинах, голубой). Он целует ее в щеку, неловко гладит по волосам и идет смотреть вторую половину матча. С футболом даже приятней, думает Ева. Во всяком случае это лучше, чем сидеть напротив в креслах, купленных Джефом, смотреть на погасший экран и вспоминать погибших одноклассников — Карела, Ирену и Рудо.

В свое время этими трагическими смертями Скиппи был просто одержим — почти так, как он, к примеру, одержим сексом (или по меньшей мере хочет таким казаться). Он вновь и вновь возвращался к самоубийству Ирены: ходил по квартире и без конца повторял общеизвестные вещи. Ну что еще можно тут добавить? — возражает Ева. Да, мы относились к ней жестоко. Весь класс. Да, Скиппи, я тоже, если ты хочешь это слышать в пятидесятый раз. Скиппи чувствует раздражение в ее голосе и умолкает. Ева поневоле вновь представляет себе то мгновение, когда Ирена прыгнула. Тот чудовищный толчок. Она закрывает глаза и снова их открывает.

— Это полная бессмыслица, Скиппи, — говорит она, — ты не можешь быть молодым и одновременно благоразумным. Не получится.

Скиппи останавливается перед зеркалом в прихожей. Берет Еву за руку и привлекает ее к себе. Они стоят бок о бок и улыбаются на себя в зеркало. Она любит его. Он выглядит преждевременно состарившимся мальчиком. Он рассматривает свои продвигающиеся залысины, как если бы впервые в жизни обрезал палец… Он еще и в сорок не перестал изумляться, на какой особой планете он очутился. Что все вокруг значит? — постоянно спрашивают его мальчишеские глаза.