Воспоминания склеротика - Борис Смирнов

      Это было самое удобное время, чтобы забраться на русскую печь с хозяйской дочкой Надей, которая была старше меня на три года и кое-что в жизни уже знала. Она меня учила целоваться. Я оказался способным учеником, и мы этим охотно занимались, пользуясь тем, что взрослые заняты. Делали все очень тихо, чтобы нас не разоблачили. Но если хозяйка усекала какую-то возню, то немедленно, вспомнив, что у неё уже «здоровая девка», усаживала её за стол работать вместе со всеми. Такая лафа, чтобы нас не трогали, к сожалению, была не часто. Видимо поэтому, более как целоваться, я от смышленой подруги не научился ничему.

     Разыскав в Средней Азии родных (точнее они нас разыскали), мы решили покинуть холодный Омск и отправиться на юг, в Казахстан, в неизвестную нам доселе  станцию Арысь.

    Когда, уже много лет спустя, я смотрел замечательный фильм о Тарасе Шевченко, то увидел знакомую мне, покрытую ковылем и пылью, степь, с потрескавшейся от зноя землей, служившей в фильме местом ссылки и заточения в солдатских казармах великого поэта. Облик Арыси, куда мы приехали по зову родных, ничуть не отличался от показанной на экране казахской деревни середины прошлого века. Пылевые смерчи уносили не спрятанные своевременно вещи, вплоть до парусиновых раскладушек, и покрывали серым налетом всё в комнате, несмотря на закрытые наглухо двери и никогда не открывающиеся маленькие окна. Глиняные домики выстроены так беспорядочно, что ни один почтальон не мог разыскать нужного адресата, поскольку ни названия улиц, ни номеров домов найти на них было невозможно. Дворов, как таковых, не было. Просто у дверей домика -  какой-то скарб и две-три бараньих шкуры. Глядя на этот пейзаж, казалось, будто на глазах у тебя плохо протертые очки, не то запотевшие, не то запыленные. Но если бы удалось эти воображаемые очки протереть, то ещё ярче можно было бы разглядеть дикость существования этих бедных людей в стране, о которой пели, что «другой такой не знают, где так вольно дышит человек». В Арыси советский человек тоже вольно дышал, только густой пылью.

      К семидесятилетию советской власти ходил такой анекдот. Едут в поезде через Казахстан папа с сыном.

- Посмотри, сынок, - говорит папаша, глядя в вагонное окно,

вот так выглядели казахские села до Октябрьской революции.

     Именно такими, не измененными за многие десятилетия, увидели эти села и мы.

      «Культурным центром» Арыси была станция с буфетом, медпунктом и пивным ларьком. Правда, на отшибе был ещё и клуб, куда привозили кино. По дороге на станцию был также магазин, где по карточкам мы получали продукты. И это всё, что можно было бы написать в путеводителе по Арыси для иностранных туристов, пожелавших  узнать, как мучался трудовой народ при царизме.

      Эти места были не лишены экзотики. Прожив там совсем немного, я близко познакомился со скорпионом, когда на минуту выбежал босяком, чтобы занести в дом раскладушку, на которой отдыхала моя младшая сестра. До того дня я с такой ужасной болью не встречался. Услышав мой дикий крик, соседи сразу поняли, в чем дело, и прибежали с противоядием (настойкой яда скорпиона на хлопковом масле) и, по-моему, скипидаром. Но это не помогло, во всяком случае, боль не сняло, и меня отнесли на станцию в медпункт. Но и после медицинского вмешательства и наложенного уже выше колена жгута я простонал до самого утра, а боль дошла до верхнего края ноги, до паха. Интересно, что местные жители скорпионов не боялись, потому что спали на бараньих шкурах, куда скорпион ни за что не  полезет. Бараны этих ядовитых пауков, оказывается, едят. Я после общения  с этой тварью тоже перестал её бояться и вместе с другими ребятами ловко с помощью стеклянной банки ловил весенних зеленых скорпионов и сдавал (по-моему, за трояк) в медпункт для приготовления противоядия.

     И хотя в этой забытой богом Арыси мы жили по тем временам не бедно, тем не менее, без сожаления оставили её, когда у младшей маминой сестры появилась возможность получит жилье и работу по специальности в Ташкенте.  Все это произошло благодаря усилиям тогдашнего наркома финансов Узбекистана Ниязова, который побывал на фронте с делегацией, привезшей воинам подарки от республики. Там он повстречался с мужем маминой младшей сестры и пообещал помочь тете со всей семьей перебраться в Ташкент  и устроиться на работу в театре.

      Тетин муж, дядя Саша Письман, с броским псевдонимом Александр Альпи, до войны артист эстрады, работал в жанре музыкальной эксцентрики и ритмики. В первые  же дни войны ушел добровольцем на фронт, и был послан на работу по специальности начальником ДКА армии Баграмяна. Но усидеть, не участвуя непосредственно в боях, этот порывистый человек не мог. Вскоре он добился своего, став командиром стрелкового батальона, и умер в госпитале, после боев за Кенигсберг, восьмого мая 1945 года, фактически уже после окончания войны.

      Его жена, моя любимая тетя Цыва, в миру Цилистина Яковлевна, была артистка оперетты. Её амплуа – каскадная. Удивительно талантливая, буквально во всём, личность, она не смогла достичь высот и званий в своей профессии из-за отсутствия, прежде всего, специального образования. И, конечно же, этому помешали скомкавшая жизнь война, гибель мужа, необходимость кормить, растить и воспитывать дочку. Но всё равно всю жизнь она занималась  искусством и имела в этом успех и высокую оценку как руководителей, сослуживцев и коллег, так и своих подопечных, которым она с удовольствием передавала свой театральный и жизненный опыт.

      И вот, выполняя просьбу её мужа, наркомфин Ниязов вызвал нас всех в Узбекистан. Тетя Цыва, её две сестры с детьми и бабушка поселились в самом Ташкенте, в каких-то подвальных комнатушках, а нам с мамой нарком любезно предоставил огромную комнату на своей даче, которой он во время войны не пользовался. Именно здесь мы познали все ужасы голода, тропической малярии и презрительного отношения к «понаехавшим» жидам. Этим словом аборигены называли любых эвакуированных, независимо от национальности. Лично я на еврея не был похож никак. Скоре всего я напоминал китайца с абсолютно желтым от акрихина лицом. Только перейдя на хину, понемногу стал  избавляться от признаков желтой расы, получив вместо этого значительную глухоту, от которой освободился лишь с прекращением приема этого препарата. Но пока меня мучили дикие приступы тропической малярии, я вынужден был глотать эти горькие порошки.

      Основной части жителей поселка Луначарский, что в трех километрах от Ташкента, воспитанной в духе сталинского интернационализма, было всё равно, кто перед ней, китаец или турок, она просто считала необходимым нас задеть и оскорбить. Особенно они не любили мою мать, которая одно время работала налоговым инспектором, и от которой очень было трудно скрыть истинное количество скота. Поскольку сговориться с ней было невозможно, то на нас спускали собак. Я говорю «на нас», поскольку часто ходил по домам с мамой.