Верность сестер Митфорд - Мари Бенедикт

Хотя у нее были опасения, стоит ли Мосли устраивать митинги в военное время, он настоял, что должен обратиться с речью к «своим людям» вдобавок к официальному заявлению, в котором обвинил в развязывании войны мировую еврейскую финансовую закулису и призвал БСФ бороться за мир. К ее удивлению, на прошлой неделе послушать его речь собралось более двух тысяч человек. Еще сильнее ее шокировало, что зрители и Мосли приветствовали друг друга фашистским салютом, хотя Диана и умоляла его придумать другое приветствие. М обвинил ее в соглашательстве в тот момент, когда они должны удвоить усилия, — и она подумала, но не сказала, что ее взгляды не изменились, только возрос уровень ее осторожности. Почему Мосли не понимает, что нужно вести себя потише?

— Они здесь, у меня, любимый, — говорит она, протягивая ему бумаги, которые принесла из своего кабинета.

В прихожей раздаются голоса и отвлекают их. Генерал Фуллер заглядывает в библиотеку:

— Так и думал, что найду тебя здесь, старина. Готовишься к сегодняшнему митингу?

Блестящий военный эксперт по бронетанковой войне стал ключевым членом БСФ после своей отставки, поскольку был разочарован медленными темпами модернизации вооруженных сил при текущем британском правительстве. Он часто заглядывал к Мосли, особенно перед мероприятиями, поскольку предпочитал появляться на митингах бок о бок с М.

Мосли шагает навстречу Фуллеру, чтобы пожать ему руку, а тот в этот момент замечает Диану:

— Прошу прощения, леди Мосли. Не выразить, как вас здесь не хватало, ваша красота освещает всю комнату.

— Вы слишком добры, — отвечает она. Генерал потирает руки в предвкушении: — Толпа сегодня вечером должна быть на взводе.

— Надеюсь, они будут на таком же подъеме, как и на последнем митинге, — добавляет Мосли.

Мило улыбаясь, Диана наблюдает за происходящим и раздумывает, говорить ли Мосли, когда они останутся наедине, о своих подозрениях, что ее стол обыскали. Стоит ли беспокоить его надуманными предположениями? Хотя Диана считает, что британская разведка вполне могла ими заинтересоваться, ей трудно представить, будто агенты ворвались в их дом и рылись в вещах. Конечно, прислуга немедленно позвонила бы им в Вуттон-Лодж, чтобы сообщить о таком событии. Нет, думает она, лучше пока оставить догадки при себе и сосредоточиться на более явной угрозе, которую Мосли представляет сам для себя. И для нее.

Глава шестьдесят вторая

НЭНСИ

28 октября 1939 года

Лондон, Англия

— Дайте мне посмотреть.

Я врываюсь в Ратленд-Гейт, проскакиваю мимо горничной, открывшей дверь, и мимо Пули, застывшего в коридоре, словно оглушенный. Хотя в каком-то смысле так и есть. Возможно, Юнити повергла его в оцепенение.

Я вбегаю в гостиную. Там Муля распростерлась на диване, пристроив, к моему удивлению, голову на коленях Дебо. Не знаю, почему меня удивляет присутствие Дебо, ведь она живет тут, а не на пустынном острове Инч-Кеннет. Но она так редко бывает на Ратленд-Гейт, когда я навещаю родителей в доме, который они снова сняли. Наверное, до войны она проводила время где-то в городе, как и подобает молодой светской девушке, а теперь, как и большинство из них, добровольно помогает фронту.

Муля прижимает к груди клочок бумаги, словно спасательный круг. Она даже не шелохнулась, когда я вошла. Даже не открыла глаз.

— Мне нужно увидеть это своими глазами, Муля, — говорю я ей. Дебо молча предупреждающе качает головой.

Мать не отпускает бумагу.

— Я прочитала тебе вслух по телефону. Этого достаточно.

— Муля, пожалуйста. — Я тянусь к ней рукой. — Позволь мне прочитать телеграмму.

Я отцепляю ее пальцы один за другим. Подхожу к настольной лампе и подношу к свету короткое послание, отправленное по телеграфу Яношем фон Алмази, другом Тома и гражданином Венгрии — именно благодаря венгерскому паспорту он смог въехать в Германию.

В нескольких словах телеграммы — новость, которую мы ждали неделями, дни напролет охотясь за слухами и слушая душераздирающие отчеты, а я все это время не могла поделиться информацией, которую сообщил мне Уинстон. «Юнити в больнице, больна, но выздоравливает. Раны от самоповреждения заживают медленно. Нет возможности перевезти ее из Мюнхена», — читаю я вслух.

Я еще несколько раз перечитала эти слова про себя. Как писательнице, мне ясно видно, насколько тщательно Янош подбирал слово «самоповреждение». Как он, должно быть, потрудился, чтобы найти подходящий эвфемизм, пытаясь смягчить удар и не использовать «самоубийство».

Юнити пыталась покончить с собой. Моя бедная, заблудшая сестра. Как она была одинока и подавлена, раз поверила, будто самоубийство — единственный выход для нее!

Я падаю в кресло напротив дивана и замечаю, что в какой-то момент в гостиной появился Пуля и пристроился на краю дивана рядом с Мулей.

— Самоповреждение? — спрашиваю я, хотя все мы понимаем, что это не вопрос.

— Может, это совсем не то, что мы думаем. В конце концов, Янош — венгр. Восточные европейцы известны плохим знанием королевского английского, — говорит Муля. — Они вечно путают слова.

Даже в отчаянии Муля не может удержаться от оскорблений. А я, как бы ни старалась, не могу удержаться от возражения.

— Янош — член королевской семьи Венгрии, он получил образование в Кембридже и, вполне возможно, знает королевский английский лучше нас. Как бы там ни было, я не могу придумать другого способа понять слово «самоповреждение».

Пуля фыркает, и я воспринимаю это как признак того, что он, похоже, приходит в себя. Это важно, потому что нам придется немало потрудиться, чтобы узнать больше, и тут лорд Редесдейл будет куда полезнее, чем ошеломленный Пуля.

Муля снова плачет и, как обычно, винит меня во всех своих страданиях.

— Нэнси, почему с тобой всегда так трудно? Я изнываю от беспокойства за твою младшую сестру, а ты хочешь поссориться из-за того, насколько хорошо какой-то гражданин Венгрии владеет английским?

И неважно, что она сама это начала.

Дебо закатывает глаза и бросает на меня сочувственный взгляд. Возможно, я слишком сурова с Мулей. Сейчас не время для моих комментариев. Я знаю это, но не могу удержаться.

— Прости, Муля. Просто я опасаюсь, что мы окажемся не готовы помочь Юнити притвориться, будто случилось что-то иное, — говорю я.

Пуля рычит:

— Какое это имеет значение, если мы не можем ее выручить! Мы даже, черт возьми, не можем вывезти ее из Германии.

С грохотом хлопает входная дверь. Пуля вскакивает, чтобы посмотреть, что за растяпа-слуга допустил такое оскорбление в это ужасное время. Я ожидаю возмущенных криков, но вместо этого слышу шелковистый голос моей сестры и сладкое щебетание племянников.

— Диана, дорогая, мы в гостиной, — зовет ее Муля — тут и «дорогая», и ласка