Орхидея съела их всех - Скарлетт Томас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Плод
Подсолнухи! Ну почему у нее вечно все вылетает из головы? Ведь сегодня утром у Гуднстон она видела подсолнухи в поле ССС, а значит, они наверняка продают их и у себя в лавке, а Джеймс рассказывал про подсолнух, который он пытался вырастить в детстве, и… Но теперь уж все равно половина шестого, даже больше, и они наверняка уже закрылись – впрочем, вроде открыты, так что… Но Брионии так не хочется разворачиваться. Хотя… Ладно, не хочется, но она все-таки разворачивается и едет обратно. Может, в глубине души она порядочный человек, что бы это ни означало. Может, в связи с этим ей теперь следует перестать реветь? Да. Бриония купит Джеймсу подсолнухов, и все образуется.
На стоянке пусто, поэтому Бриония паркуется у самой двери и входит в магазин. За прилавком – тот же парень, что и в прошлый раз, немного смахивающий на пугало. Бриония оглядывается по сторонам. Здесь темновато, чувствуется, что дело идет к закрытию, и подсолнухов в полумраке не видно.
– Подсолнухи, – говорит она. – Я надеялась найти у вас подсолнухи…
– Только в поле, – говорит парень.
– А. То есть они тоже “собери себе сам”?
– Да.
Собери себе подсолнухи сам. Вообще-то звучит круто. Ну что ж…
– Можно мне сорвать несколько штук?
– Мы скоро закрываемся.
– Насколько скоро?
– Примерно десять минут назад.
– Я мигом, подождите буквально минуту!
– Ну что ж. Ладно…
– Спасибо! А… Как их срывают?
Из подсобного помещения выходит девушка.
– Могу дать вам лопату.
Лопату?? Что за бред???
– Да нет, спасибо, я справлюсь. Ну, правда, было бы мило, если бы вы подсказали, как это делают без лопаты.
– Просто ломают руками.
Отлично. Итак, Бриония шагает через поле по траектории, которая сначала показалась ей наиболее прямой, лодыжки обжигает крапива, а ведь в поле ССС не должно быть никакой крапивы, если, конечно, людям не захотелось крапивного ССС-супа или крапивного ССС-настоя. И как-то так выходит, что она ОПЯТЬ РЫДАЕТ, потому что хорошие подсолнухи прячутся все дальше и дальше, и кто знает, возможно, когда она до них наконец дошагает, они окажутся похожими на те, мертвые, из музея в Нью-Йорке. Ван Гог, она помнит. Конечно. В “Метрополитене”. А потом были восхитительные равиоли с тыквой, и пластинка с Луи Армстронгом, которую она так и не может разыскать с тех пор, и еще шардоне медового цвета… Ах, подсолнух, как ты изнемог. Что правда, то правда. Все мы изнемогли, детка. Там вообще о чем? Бриония вспоминает, как Олли читал это стихотворение на семинаре по Уильяму Блейку. “Ах, подсолнух”, – говорил он, а слышалось отчетливое: “Нах, подсолнух”, и он утверждал, что Блейк именно это и подразумевал и хотел, чтобы люди читали “Нах” вместо “Ах”, но версия Олли казалась не слишком убедительной.
Бриония смотрится в этом поле ужасно глупо. Она для него слишком большая. Слишком серая, урбанистичная и толстая, в одежде из “Оски”, со стрижкой от “Toni&Guy” и голыми лодыжками. Что до подсолнухов, то им одежду придумали ангелы, а прическа – результат совместного творчества свободной любви, причудливой науки и чистоты безмолвной Вселенной, и стоят они в этом поле, будто строй прекрасных Мэрилин Монро, и каждый – в образе кающейся девушки-крестьянки, правда, раскованной: подбородок гордо задран вверх, бретелька фартука сползла с плеча. Нах, подсолнух. А что там с юностью, канувшей без следа? Это, конечно же, Чарли. Или нет? А как же старый добрый Джеймс, верный и принимаемый как должное, с его нелепыми супами, наборами для ремонта шин, радиопостановками и поисками рецептов сиропа из фиников? И он к тому же любит подсолнухи. Кто бы мог подумать?
Стебель у подсолнуха до того мощный, что Бриония не может обхватить его пальцами. Вообще, подсолнухи какие-то гигантские. Ничего общего с теми худосочными фитюльками, которые продают в супермаркетах. А эти… Эти просто удивительно трудно сломать. Точнее, переломить стебель – это Брионии под силу, это легко, но толстые пучки волокон, которые тянутся по всей длине, так просто не разорвешь. Вот, наверное, для чего была нужна лопата. Но Бриония все равно не понимает, чем бы тут помогла лопата. В конце концов она просто тянет и тянет эти самые волокна, и ей слышится, что подсолнух кричит, как в том документальном фильме, который снимали ее родители сто лет назад. Она представляет себе, что растение кричит и умоляет ее остановиться, но она все равно продолжает тянуть, и волокна лопаются медленно, как толстые куски кожи, и отрываются от стебля только у самой земли. И стебель теперь, понятное дело, измочален. С волокнами оторвалось слишком много мякоти, и подсолнух потерял опору, стебель его не держит, и цветок роняет голову, умирая. “Нах, подсолнух, как ты изнемог”. Бриония отшвыривает его в сторону и принимается за следующий.
– Что ты делаешь?
Пи стоит в дверях в толстом черном халате, который ему купила Флёр. На нем кашемировые тапочки, которые она ему связала. В руках – пустая кружка фабрики “Веджвуд”, Флёр купила ее специально для Пи, чтобы, когда он здесь, у него была своя собственная кружка. Он – до сих пор здесь. Флёр сидит за письменным столом и пишет.
– М-м?
Она пишет – и в то же время наблюдает за зарянкой, которая только что закончила утреннее купание. Какие эти птицы забавные, когда купаются! Умудряются выглядеть при этом комичными и одновременно страшно гордыми. Для Флёр это всегда настоящее счастье, когда ее подарки принимают. Первые несколько дней птицы игнорировали новую купальню. А теперь все они ею пользуются, даже дятел. А еще белка и кот агента по продаже недвижимости. Где-то в саду пчела высасывает остатки нектара из поникшей вербены, словно сейчас пять утра и это вечеринка в доме, где ковровой дорожкой покрыта только середина лестницы.
– Что ты делаешь?
– Пишу.
– Ты не пишешь.
– Ну, вообще-то пишу. То есть…
– Чего это тебе вдруг вздумалось писать?
– Записываю вещи, которые говорила Олеандра. Я и Пророка попросила записать для меня, что вспомнит. И бывших клиентов вроде Скай Тернер. Знаешь, разные ее фразы вроде…
– А, знаю, знаю. “Что подсказывает тебе сердце?”
– Ну да, а еще…
– “Как бы поступила Любовь?”
– Да, но не только это, еще…
– Все это не обязательно записывать. Просто пойди и купи себе любую книгу Паоло Коэльо. Она год за годом обдирала его как липку.
– Да, но мне кажется, она говорила вещи гораздо более…
– А некоторые вещи она не говорила, а просто подразумевала – например, “рабство – это в порядке вещей”.
– Что? Она никогда не говорила, что рабство – это…
– Да ладно тебе, в мире Олеандры все было в порядке вещей.
– Ну… Ты ведь не станешь утверждать, что…
– Да она даже не потрудилась хоть раз внимательно прочитать “Бхгавадгиту”.
– Послушай…
– Ладно, и что же ты там написала? Можно взглянуть? “Представьте себе, что вы очень бедны”.
Пи смеется.
– Ага, понятно, но сама-то она бедной не была, правда? – говорит он. – Никто из вас тут не был бедным. “Представьте, что вы – белка”?
Опять смеется.
– Ты с ума сошла.
Представьте, что вы белка, которая заготавливает на зиму орехи. Вы дни напролет прочесываете поля, леса и сады в поисках желудей или, если повезет, орехов, брошенных людьми, которые кормят птиц. У вас уходит уйма времени на то, чтобы найти пищу и припрятать ее на долгую зиму, которая уже на носу. Утром, днем и ночью вы носитесь там и сям, сортируете, копошитесь, запасаетесь. В удачный день удается припасти десяток орехов. Едите вы тоже немало, чтобы хватало сил на поиски и чтобы до первых заморозков слегка обрасти жиром.
В один прекрасный день вы скачете по саду и вдруг за группкой грибов обнаруживаете щель в заборе, которой раньше здесь не было. Подходите ближе, чтобы тщательно ее исследовать. За щелью начинается туннель, вы никогда не видели такого прежде. Вы смотрите направо, налево, позади себя, потом снова направо и налево. Принюхиваетесь. Все как будто бы нормально, и от сидящего неподалеку паука-кругопряда исходят волны спокойствия, а обычно это хороший знак, так что вы входите в туннель. Он длинный и темный, но вы чуете запах арахиса, а арахис – это ваше самое, самое… Ой-ой-ой! В конце туннеля – лучший в мире сад. Самое главное в этом лучшем в мире саду – огромная куча арахиса, которая лежит прямо посередине. В этой куче столько арахиса, что хватит не только на эту зиму, но и на долгие-долгие годы. Вы замираете на секунду, еще принюхиваетесь. Здесь наверняка скрыта опасность…? Но никакой опасности вы не чувствуете. Ничем не пахнет. Ни кошкой, ни собакой, ни вонючей лисой. Ни другой белкой. Вы – наедине с арахисом. Что вы станете делать?
– И как же я была зачата?
Господи боже. Ну и вопрос. С тех пор как Холли узнала, что Чарли – ее отец, она постоянно задает неудобные вопросы. Как она была зачата? Ладно. Нужно сосредоточиться. Почему Брионии тут нет? А впрочем, при ней рассказывать было бы еще более неловко. Они никогда не говорили с ней о той ночи, и вспоминать вдвоем сейчас, на глазах у Холли, было бы…
