Только ты - Наталия Костина

Наконец Лысенко отпустил свою жертву, и та, вылетев на улицу, чуть не в упор наткнулась на предмет своего любопытства: а именно на старлея Скрипковскую.

– Ну что? – поинтересовался Лысенко, ухватывая женщину сзади за воротник и стаскивая у нее с головы капюшон. – Может, теперь ты нам скажешь, что тебе от нее нужно?

– Да ничего мне от нее не нужно!

Катя вдруг узнала неотступно преследовавшую ее в течение последних дней девицу: это была та самая, которая сидела у Тима на койке, а он лежал с закрытыми глазами. Вот эта, длинноволосая ведьма, бьющаяся сейчас в руках у Лысенко с перекошенным от злости лицом, и наклонялась к Тиму, чтобы его поцеловать!

– Оставь ее в покое, – холодно сказала она. – Это любовница Тимура Отаровича.

– Что?! – девица даже перестала сопротивляться. – Кто любовница? Я?!

– Это твоего Тима, что ли? – у Лысенко тут же заблестели глаза.

– Он давно уже не мой, – устало сказала Катя.

– Конечно, не твой! – запальчиво выпалила растрепанная брюнетка, так хорошо запомнившаяся Кате. – Такой не твой, что сначала ходил сам на себя не похож, даже мне ничего не хотел рассказывать! Поэтому я за тобой и пошла – хотела посмотреть, кому ты теперь голову морочишь! И понять, что ты ему еще сделала! Потому что в последнюю неделю он вообще стал никакущий! Довела мужика! Он вчера даже оперировать отказался! Конечно, как можно оперировать, когда у тебя перегар на все отделение, круги под глазами и руки дрожат! А потом ввалился ко мне, хряпнул спирту, прямо неразбавленного, и заявил, что он его убьет!

– Кого? – Лысенко в сбивчивых выкриках брюнетки все никак не мог связать концы с концами.

Та запальчиво выдернула у него из рук свой локоть, за который майор ее придерживал – мало ли чего? И вообще эта психическая ему не нравилась.

– Мищенко твоего, а кого ж еще! – девица злобно ткнула в Катю пальцем.

Катя охнула. Лысенко, которого не так легко было пронять, поинтересовался:

– И что? Убил?

– Пока только морду набил! Сломал ему челюсть и сидит сейчас в КПЗ!

– Где сидит? – обомлела Катя.

– В отделении! В камере! И никого к нему не пускают! А там ему ваши сволочи дело шьют, как пить дать! А у него, между прочим, у самого лицо разбито, и бровь рассечена, и… Еще там его бить будут, я знаю! Вы ж все заодно, все! А ты, – она всем корпусом развернулась к Кате, и ее раскрасневшееся от гнева лицо перекосилось, – та сучка еще! Выставила его из дому ни за что ни про что – а все потому, что у тебя другой объявился!

– Спокойно! – сказал Лысенко, хотя прекрасно видел, что до спокойствия тут, как говорится, как до Киева огородами. – Ты сама кто ему будешь? Мать? Тетка? Милосердная сестра?

– Подруга детства, – буркнула та. – Мы с семи лет дружим. А теперь и работаем вместе. Ему в тот день, когда эта красавица заявилась, – она дернула плечом в сторону Кати, – плохо было. Он опаздывал, а ступеньки мокрые были. Он и поскользнулся, шею потянул, а назавтра у него была операция плановая… у ребенка. Я ему массаж сделала, потом иголки поставила… рефлексотерапевт я. А тут она нарисовалась! Дверь нараспашку – не постучала даже – «чем это вы здесь занимаетесь»? Фу ты, ну ты! А потом ка-а-к грохнет! Он за ней на улицу кинулся, прямо с иголками неснятыми! А ей только этого и надо было – предлог, чтобы от него отделаться! Потому что у нее однокурсник какой-то появился, старая любовь, которая лучше новой, он мне сам потом рассказал! Да ты, дура милицейская, ты ж мизинца его не стоишь!..

Катя почувствовала, что у нее буквально подкосились ноги.

– Я… я не видела, что он… что у него иголки… – пролепетала она.

– Не видела она! Слепая! Как… как курица! – неожиданно изрекла Тимова подруга детства, которая, видимо, была о Кате самого невысокого мнения. – Как тебя только на твоей работе такую слепошарую держат!

Однако Кате сейчас было не до оправданий и разбирательств.

– В каком он отделении?! – выпалила она.

Лысенко уже доставал телефон, наверное, чтобы звонить в то самое отделение, номер которого им сейчас сообщили, но она не могла больше ждать. Нужно было не дозваниваться – а ехать туда прямо сейчас! Она рванула с места, когда Игорь догнал ее:

– Давай я с тобой…

– Нет. Я сама!

– Да хоть машину возьми! Все быстрей будет! И солидней…

Приходченко без лишних препирательств вырулил со двора Управления и взял курс по указанному адресу. Она все ерзала на сиденье рядом и так выразительно вздыхала, когда они попадали в очередную пробку, что наконец водитель не выдержал:

– Та шо ты крутышься, як ота собака у човни? Шо такэ трапылось? Маньяка вже споймалы, трясця його матэри…

– Нет, не поймали, – машинально сказала Катя, но Приходченко, слава богу, понял ее слова совсем по-другому:

– Ну, не споймалы… сам повисывся. Ну й що? Та погано, канешно… як бы ты його пиймала, то тоби б капитана далы б без усякых там розмов, а отэпэр – чи дадут, чи дулю з маслом… – Водитель закашлялся, искоса глянув на пассажирку – не обиделась ли Катя на его «дулю». Однако сейчас ей было не до политеса. – А чого нас чорты у тэ отделение нэсуть? – поинтересовался он. – Та й ще отак срочно? Мэни б заихать тут нэдалэчко… по дилу! Окэй?

– Нет, – отрезала Катя, и на этот раз он посмотрел на нее совсем неодобрительно: напомнил на свою голову, что капитана обещали, а теперь очень возможно, что и не дадут! Значит, теперь она на него обижаться будет.

Однако Приходченко питал к Кате необъяснимо нежные чувства: время от времени он сокрушался, какая она худая, и предлагал зайти в точку питания по дороге, а то и пытался накормить собственными бутербродами. Так случилось и в этот раз:

– Зовсим ты худюча стала… як ота шкилетина! Давай отуточки станем, я тоби пыцю, чи шо, куплю…

Катя, ужасно растроганная «пыцей», подозрительно шмыгнула носом и взмолилась:

– Пал Петрович, миленький, давайте быстрей, а?

– Завжды ты бигаешь, як скажэна… – Приходченко недовольно просигналил кому-то, а Катя вдруг спросила:

– А помните, Пал Петрович, мы в больницу заезжали?

– Чого ж я нэ помню? Це як твий выскочив голый й увэсь у голках, як той йижак?

– Ну да… – она растерянно замолчала.

Оказывается, даже Приходченко заметил, что Тим был весь утыкан иголками, а сама она – увидела только то, что хотела… И в истории с маньяком все было точно так же: каждый видел исключительно свое. И когда Зозулю нашли висящим на дереве возле очередной жертвы, Нахапетов только и разглядел, что неприятное и тягомотное дело, по которому его все время дергали и заставляли отчитываться, наконец закончилось. Кстати, большинство из них поняли и почувствовали то же самое. И вздохнули с облегчением. И только Сорокина, которая к тому моменту уже подозревала совершенно другого человека, получила подтверждение своей версии – все же остальные просто закрыли глаза на то, что сержанта явно сначала удавили, а только потом повесили! Все присутствовавшие тогда у тела могли бы обратить внимание на этот факт – если бы очень захотели. Но никому это не было нужно, кроме дотошной Сорокиной. Большинство устроила другая версия. Более понятная и простая.

Вот и она, Катя, увидев Тима с этой черноволосой, пошла по пути самого простого и подходящего объяснения… тем более с ней это уже случалось и раньше. И она подсознательно наложила эту ситуацию на ту, а образ Тима механически подменила Лешкиным. И тут же получила подтверждение тому, чего боялась, – решила, что Тим ей не верен. Хотя раньше она в нем никогда не сомневалась, но после Лешкиного приезда, когда она снова стала ворошить прошлое, его призраки стали ею управлять…

– Ну, спишылы, спишылы, а тэпэр чого сыдымо?

Оказывается, они уже стоят у дверей нужного отделения! Катя буквально выпрыгнула из машины и… почти прямо за дверью наткнулась на Тима. «Должно быть, Лысенко все же дозвонился сюда раньше, чем мы доехали», – подумала она и проглотила комок, внезапно возникший в горле. Потому что перед ней стоял Тим. С горящими черными глазами, всклокоченными волосами, в свитере, кое-где испачканном кровью, и с огромным синяком на покрытой двухдневной щетиной скуле. Тим в распахнутой куртке и кроссовках, в которых отсутствовали шнурки.

Наверное, она таки заревела, потому что не она повела Тима к машине, а он подхватил ее под руку и осторожно свел со ступеней вниз.

– Ото такэ! – у Приходченко буквально отвалилась челюсть от наблюдаемого зрелища. – Шо воны з ным там робылы? Га? Катэрыно?

– Ничего… Сам подрался. – Тим открыл заднюю дверь и бережно, как будто это не у него, а у нее болели скула, ребра и ушибленная о голову Мищенко рука, усадил Катю в машину.

– Ну, сам так сам! Поихалы, што ли? Додому вас одвезу? Ферштейн?

Катя снова плакала – теперь оттого, что Тим целовал ее разбитыми губами, а у нее недоставало сил от этого отказаться.

Всю ночь они с Тимом то смеялись, то плакали – нет, плакала только она! – и говорили, говорили… Как будто не виделись не два с чем-то месяца, а, по меньшей мере, два года. Или даже двадцать два. Катя боялась закрыть глаза и уснуть, все еще не веря, что он снова здесь, в ее доме… нет, в их общем доме! Они вновь вместе и могут словно бы невзначай касаться друг друга… или обниматься – не невзначай, а потому что это так здорово – ощущать тепло любимого человека. К которому можно подойти и прижаться просто так… без повода… в любой момент. Ей было ужасно стыдно, что она могла усомниться в нем… в его преданности и верности. И еще она втихомолку жалела, что не видела, как Тим врезал Лешке Мищенко… хотя и хорошо, что не видела. Потому что могла не выдержать и вмешаться – и тогда благородный поединок стал бы обычной потасовкой с бабьим визгом и чьей-нибудь расцарапанной физиономией! Тим ничего не захотел ей рассказывать о драке – и, наверное, правильно сделал…