Московская плоть - Татьяна Ставицкая

– Ну, где ж твой муж? – спросила изнывающая от любопытства Люся. – Ты бы хоть познакомила, что ли?

– Он на службу собирается, – ответила Марья и помрачнела. Она всем сердцем ненавидела службу Уара, но изменить ничего не могла. – Да и мне уже пора. У меня тоже ночные смены.

И тут из таинственного шелкового лона непостижимых апартаментов во всем блеске вечернего убранства возник Уар. Люся смотрела на него во все глаза и не могла налюбоваться. Уар легким кивком обозначил приветствие гостям, подошел к жене и нежно провел тыльной стороной ладони по ее шее от ушка вниз, к плечу.

Люся сомлела. При всем восхищении грубой силой, мощью и темпераментом сокольничего этот легкий вкрадчивый жест мужа подруги, такой интимный, показался ей вдруг необыкновенно эротичным. Нет, ну есть все же что-то в этих эстетах! Определенно есть, подумала девушка. И красив, и статен, и взгляд… такой… такой… будто он все про тебя знает.

– Уар, – представился он.

– Э-э-э… как?

– Уар – это родильное имя, – пояснила Марья, – а крестильное – Димитрий.

– А! Поняла. Митя, значит!

– Ну, можно и так, – поежился Уар. – Извините, я убываю… Ждем! – сказал он, глядя прямо в зеленые Люсины глаза, и, попрощавшись, вышел.

– Чего «ждем»? – повернулась Люся к Марье.

– В смысле приходите к нам еще! – нашлась Мать.

Сокольничий увозил задремавшую от обилия впечатлений Люсю в свою берлогу, которая стараниями девушки ожила и задышала домашним теплом. А Люсе снился удивительный сказочный сон: будто мчится она через темный лес на сером волке. А ветер в ушах свищет, а елки лапами хватают за плечи, и тропинка сужается, сужается, и отрывается серый волчище от земли и несет ее неведомо куда, к острому серпу месяца, мерцающему в прорехах черных туч.

Бобрище тихонько включил радио: FM-канал комьюнити «Алая волна», которую случайно попавшие на этот диапазон принимали за партийный канал КПРФ, извещал своих слушателей о сгустках на дорогах: на Садовом кольце в районе Покровки, на Каменном мосту – и желал приятного аппетита; вещал о локальных волнениях московской плоти на Манежной и грубом подавлении ее волнений, о повсеместном возбуждении оной плоти в связи с предстоящими праздниками и насыщении ее недельным аперитивом и корпоративным кокаином. Что конечно же не способствовало. Да и Минздрав предупреждал, хоть и не очень настаивал. А дальше в вечернем эфире зазвучала песня:

…Голова обвязана.Кровь на рукаве,След кровавый стелетсяПо сырой траве…

Ноздри сокольничего затрепетали. И вдруг Люся сквозь сон тихонечко подхватила:

Хлопцы, кто вы будете,Кто вас в бой ведет?..

– Мы эту песню в детстве с родителями пели, когда свет отключали на целый вечер. А вы что делали?

Сокольничий задумался, а потом вспомнил:

– Лучину жгли…

– А что ты любишь делать больше всего?

– Я все люблю делать. Так легче. А то, если не любишь что-то делать, то тяжело, если все равно приходится.

– А из необязательного? Для себя только. Я, например, люблю в квартире петь караоке во все горло, когда никто не слышит. Люблю вечером смотреть в чужие окна и представлять, как там живут человечки, а если окно запотеет, ну, если долго стоять, то рисовать по запотевшему стеклу пальцем.

– Здорово. Я такого еще не делал.

– Да. А теперь я еще люблю утыкаться носом в твое плечо. И готовить тебе яичницу с беконом на завтрак.

Милая какая, подумал Бобрище и засопел.

– И еще про дом думать люблю. Такой… чтоб из кухни – в сад. Или на веранду. Чтоб поленья трещали. А ты?

– А я люблю крем с торта пальцем. Удержаться не могу. Особенно если розочки. Но вообще-то я мясо предпочитаю. С охоты.

– Жалко же зверушек. Мясо можно покупать в магазине. Или на рынке.

– Нет, – жестко отрезал сокольничий. – Охота – это не обсуждается.

– Ладно, только не на олешек. А я буду собирать грибы и ягоды, – не стала упрямиться Люся. В конце концов, этот мужчина ей ближе любых зверушек. Она же не Гринпис какой-нибудь, договорилась она сама с собой.

В лобовое стекло летел снег, искрясь в свете фонарей, и чудилось Люсе во всем этом какое-то разом наставшее вдруг волшебство.

– А что мы будем любить вдвоем?

Бобрище почувствовал, как внутри его тела переливается густое и теплое.

Воротясь в домашнее тепло из стылого города, Бобрище набросился на Люсю и, дрожа от нетерпения, принялся стаскивать с нее кардиганчик, шелковую блузку и прочие обновки.

– А поговорить? – расстроилась девушка.

– Ну, поговори. Только быстро! – разрешил сокольничий, не прерывая своего занятия.

54

Многоликий граф Сен-Жермен с трудом поддавался идентификации даже современниками. Был он необыкновенно богат и при хорошем вкусе позволял себе только ослепительные бриллианты на руках, табакерке, часах и на пряжках туфель. Заметный след в истории оставил этот редкостный авантюрист, любовник Фортуны и ученый. Именно он был обладателем тайны «трех карт», которые свели с ума прорву народа. Он носил множество имен, и если бы не свидетельства тех, кто хорошо его знал, можно было бы действительно подумать, что граф Цароги, маркиз Монфера, графы Белламар, Уэлдон, Салтыков и Сен-Жермен – разные люди. К тому же возникали существенные затруднения с определением возраста графа. Отсюда, вероятно, и пошла легенда о его долголетии, и что будто бы ему известен путь, ведущий в бессмертие. Не раз графу случалось обмолвиться о своем близком знакомстве с Христом, Клеопатрой, Платоном, Сенекой, царицей Савской и прочими достойными людьми. Однажды молодые и дерзкие дворянчики поинтересовались у кучера графа, верно ли, что его господину пошла пятая сотня лет. И тот совершенно серьезно ответил: «Точно не знаю, но за те сто тридцать лет, что я служу ему, его светлость ничуть не изменились…» Некоторые аристократки припоминали, что в детстве уже видели этого господина в салонах своих бабушек, и ровно в тех же самых кондициях. На самом деле граф был безродным космополитом, что и обеспечило ему столь долгие лета. Но теперь, наигравшись за столь долгий срок, к картам он прибегал только ради гаданий.

В комьюнити граф Сен-Жермен был зарегистрирован в качестве трудового мигранта и курировал сферу азартных игр: все московские казино и игровые автоматы функционировали под его присмотром. Это совсем не означало, что граф был родоначальником игр в Москве. Играли в Первопрестольной давно и азартно. Несмотря на то что в Уложении Алексея Михайловича игроки приравнивались к ворам и убийцам, в описи дворцового имущества, составленной после смерти царя, значились несколько десятков колод. Так что к сильным мира сего строгий запрет не относился, во дворце в карты играли.