Я всемогущий - Дмитрий Карманов

— Кто вы? — задал я вопрос, мучивший меня давно.

Человек подошёл к краю платформы, ловко вскочил на неё и приблизился ко мне. Его спокойное лицо, казалось, ничего не выражало, как будто человеческого в нём было не больше, чем в манекенах, заполнивших станцию.

— Мне нельзя говорить, кто я, — ответил он, — но если вы настаиваете, я скажу. Вы уже хотите отказаться от правил?

Встречный вопрос оказался непонятен. Знать бы, какие правила мой преследователь имеет в виду. И чем мне грозит отказ от них.

Поколебавшись, я честно сказал:

— Я пока не понимаю, что значит отказаться от правил. Объясните.

Голоса звучали так, как будто мы беседовали в небольшой комнате, а не на станции метрополитена.

— Вы можете всё вспомнить сами. Хотите?

Бортпроводник полагал, что я знаю больше. Однако сам я не был в этом уверен.

Не дождавшись ответа, он стал говорить, спокойно и мерно, как метроном:

— Представьте себе всемогущее существо. Существо, которое и есть — всё сущее. Кроме него нет ничего. Только оно и его всемогущество. Представили?

Я попытался мысленно нарисовать себе это и поёжился. От картинки веяло космическим холодом. Я вообразил, что в пустоте висит некто, кто может всё и кто одновременно и есть всё. Хотя нет, даже пустоты не существует вне этого некто, потому что и пустота — это он. А его всемогущество — что ему с него, если есть только он сам. Не более чем всемогущество шевелить собственным пальцем.

— Наверное, такому существу было бы очень скучно, — предположил я вслух.

— Верно, если говорить об этом в человеческих понятиях, — кивнул человек со шрамом. — Всемогущество — это самая скучная штука, которую только можно себе вообразить. Чем будет заниматься всемогущее существо?

Я пожал плечами и предположил:

— Творчество?

Бортпроводник кивнул головой:

— Да, сначала творчество. Полная свобода творчества. Можно сотворять миры, придумывать им физические законы, химию, математику, историю. Выдумать Грецию, Египет, Междуречье, Рим, Валинор, Средиземье, по настроению — хоббитов, сидхов и дерево Иггдрасиль. Потом попытаться соединить это всё, пускай история получится рваной и туманной — ведь дорабатывать каждую тему скучно, а правил нет. Что не влезет в историю, можно оставить параллельными мирами. Или фольклором. Да хоть бы и сотворить какого-нибудь профессора, и дать ему придумать какой-нибудь мир и написать какие-нибудь книги. Интересно?

— Наверное, — пожал я плечами.

— Наверное, — эхом откликнулся мой собеседник. — Существо долго, нечеловечески долго творило, создавало миры. Выдумало чувства — и применяло то любовь, то ненависть. Ввело понятий бессчётное количество. Создало всё-всё-всё в этих мирах. Что такое миры, когда у него есть вечность и всемогущество? Потом и это надоело.

— И что дальше? — спросил я, пытаясь представить всемогущее существо, которому надоело всё.

— А дальше просто. Существо пришло к тому, что интерес есть только тогда, когда есть ограничения. Правила. Когда ты не всемогущ. Когда у твоих сил есть пределы. Когда для того, чтобы что-то сделать, нужно не просто захотеть, а преодолеть препятствия. Иногда даже совершить подвиг. Вот тогда у свершений появляется вкус и ценность.

Я молчал, слушая. А человек со шрамом размеренно продолжал:

— И существо решило ограничить себя. Создать камень, который оно не сможет поднять. Стать персонажем собственного творения, своего мира. Обычным человеком без особых способностей. Что может быть интереснее, чем прожить рядовую жизнь, в которой от желания до его осуществления — целая пропасть?

У меня закружилась голова.

— Это существо — вы? — выдохнул я вопрос. Хотя уже знал ответ.

— Нет, это существо — вы.

Бортпроводник смотрел на меня всё так же спокойно. Но мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость.

— Я всего лишь ваша придумка, — сказал он. — Одно из творений. Тогда, в самолёте, вы меня придумали. Для того, чтобы я отдал вам парашют, тоже выдуманный вами.

— А зачем тогда вы мне снились? — Мне всё ещё не хотелось верить.

— Это вы меня снили себе. И сейчас вы придумываете, что я стою с вами здесь, на платформе среди манекенов. И объясняю то, что вы знаете и без меня.

Я молчал. Почему-то было обидно, как ребёнку, у которого взрослые отняли любимую игрушку. А человек со шрамом заговорил снова:

— Вы стали обычным человеком в созданном вами же мире. Но вы не смогли себя долго ограничивать. Время от времени всемогущество прорывалось — и вы нарушали правила и законы. А всё началось с тополиного пуха.

Внутри прозвенел звоночек.

— Да, с тополиного пуха, — согласился он. — Вы всегда любили снег. Это творение вам нравилось больше прочих. И в той части мира, в которой вы выбрали жить, снег шёл часто. А однажды вам захотелось снега прямо посреди лета. Захотелось нестерпимо, хотя по физическим законам вашего мира это было невозможно. И тогда вы придумали тополиный пух. Вы помните, как стояли под ним — и были счастливы?

Я закрыл глаза. Ведь я всегда это помнил. Снег. Мягкие хлопья, убеляющие, исцеляющие землю. Успокаивающие, убаюкивающие. Маленький я у огромного холодного окна. И падающий снег за стеклом. Ноябрьские снежинки, долетающие до земли и исчезающие в грязи. Когда кажется, что снегу никогда не победить грязь. И чистые белые одеяла, преображающие землю наутро. Снежинки, которые текут по лицу, как слёзы, когда я стою, запрокинув голову. И тополиный пух. Ласковый и пушистый, как котёнок. Сворачивающийся в играющие наперегонки шарики. Покрывающий асфальт шерстяным пледом, но готовый немедленно взлететь в небо от любого дуновения ветра. Трогающий меня за лицо и щекочущий в носу.

Снег как жизнь. Тополиный пух как смысл жизни.

Было ли у меня ещё что-то? Кроме этого?

Я перебирал в памяти события и лица. Олег Солодовников. Неужели я его придумал? Вместе с его ноутбуком, идеями, советами, разговорами, домом, женой и даже сыном, рассказавшем мне про чит-коды? Катя… Бесшабашная Катя, заплетающая придуманную косу в придуманной квартире в придуманном городе Муроме? Счастливая Катя, поедающая папайю на тропическом острове? Грустная Катя с сыном на руках? Ирина… Моя безнадёжно влюблённая Ириша — её я тоже придумал?

Я вспомнил, как она пришла к нам с Олегом на собеседование. И её тогдашнюю шутку про зарплату. И наши полёты по командировкам. И Ирину-президента корпорации с огромной болью в сердце. И её радость в том ресторанчике, когда мы решили сделать всех счастливыми. И ту ночь в палатке, в горах Тибета. Неужели и это я придумал?

Не верю.

Я открыл глаза. Белый день. Парк. Кружит тополиный пух. И мы с Ириной сидим на лавочке. Вокруг никого — лишь по проспекту рядом едут машины. Ирина смотрит на меня и улыбается.

И ждёт, что я скажу. А я не знаю, что говорить.

Солнце. Рука в руке. Пушинка, щекочущая лоб.

— Понимаешь, Ириш… Я тебя придумал…

Она смотрит на меня. Долго-долго. А потом говорит:

— Да, я знаю.

— Знаешь?

— Да, — Ирина спокойна, как смерть. — И продолжаешь придумывать меня прямо сейчас. Ты только что придумал мою реакцию на твой вопрос. А теперь придумываешь мой ответ, мои слова. Меня нет, Платон, и ты это знаешь. И не только меня нет. Нигде, никого, ничего нет. И нет даже понятий «где», «кого» и «что». Есть только ты. Один. И всё.

И я подумал: «К чёрту!»

Эпилог

Самолёт трясло всё сильнее. В иллюминаторе ещё висело ярко-голубое небо, однако до белых, плотных комьев облаков, казалось, уже можно дотянуться рукой.

Человек в форме бортпроводника «Пулково» наклонился, открыл дверцу ящика и выволок массивный рюкзак с широкими лямками.

— Всё просто, — сказал он, пристально глядя мне в глаза. — Сюда продеваете руки, этот ремень затягиваете на поясе, этот — на груди, защёлкиваете карабины. Купол раскроется автоматически.

Самолёт сильно тряхнуло, послышался резкий свист снаружи. Я поспешно ухватился за лямки. В голове шумело. Человек со шрамом продолжал объяснять, как нужно поджимать ноги при приземлении.

Но я не слышал его. Там, за тонкой шторкой, сидели несколько десятков трупов. Всё ещё живых, думающих, чувствующих, но уже — трупов.

Я резко одёрнул занавеску. Стюардесса, склонившаяся над перепуганным малышом в середине салона, замерла и медленно повернула лицо ко мне. Я стоял, вцепившись в лямки парашюта, и смотрел на эту девушку, почти девочку. Она едва начала летать и ещё утром вертелась дома перед зеркалом, гордясь новой тёмно-синей формой. И малыш, которого она утешала, тоже обернулся ко мне, распахнув заплаканные голубые глаза. Сейчас ему было страшно, хотя ещё полчаса назад первый в жизни полёт вызывал лишь восторг. Из третьего ряда на меня смотрел молодой парень — он летел в Самару к невесте, и в его куртке, во внутреннем кармане таилось кольцо, на которое ухнула добрая половина зарплаты. За ним сидела тихая пожилая женщина — в аэропорту её ждала сестра, потерянная ещё после войны и чудом обретённая вновь благодаря Интернету. С заднего ряда выглядывали школьницы, близняшки, везущие ворох фотографий и впечатлений из столь желанной поездки в Питер.