Оберег - Дмитрий Сорокин

Четверо путников переглянулись, Рыбий Сын как бы невзначай погладил рукоять сабли. Руслан покачал головой. Молчан вздохнул. Тут они одновременно подумали, что за всеми утренними работами и приключениями успели основательно проголодаться, и решение прочих проблем можно отложить на потом; так что второй раз приглашать за стол их не потребовалось. Да и вино с пивом у хозяина вроде как добрые… А злодей он там или нет — после обеда разберемся.

Уплетая за обе щеки репу, морковку, соленые грибы, какие-то пахучие травы и расхваленный хозяином заморский рис, Руслан все-таки не мог отделаться от ощущения, что неправильно старик живет, не по правде. Возмездие неправое — за жизнь какого-то глухаря — жизнь человека. А то и не одного. Не может, не должно так быть! Хотя… Чего только не сыщешь в этом богатом на чудеса и неожиданности мире!

— А почем ты знаешь, как я живу? — лесовик, похоже, свободно читал мысли. — Я сам себе хозяин, и правда у меня своя. Лешие, что раньше тут обитали, поначалу с радостью мне помогали, а потом им тоже что-то не занравилось, и ушли они. А мне-то что? Я сам себе леший, видали, каких себе помощников сделал? И вообще, за что людей жалеть? Человек — самое гнусное порождение природы, потому что убивает не только и не столько ради пропитания, но чаще — просто так, для удовольствия, для бахвальства пустого. А чем зверики да пичужки виновны, а? Кто их защитит от самого страшного, лютого в мире зверя — человека? Я долго жил в мире людей, и так мне это обрыдло, что… А, — махнул он рукой. — Вам этого не понять. Особенно Молчану, который почти пришел уже если не к самой Истине, то к такой штуке, которую греки гармонией величают. Это полное соответствие духа, тела и окружающего мира. А истина может открыться только гармоничному человеку, такое мое мнение. Так что сидел бы ты в лесу, Молчан-Балабол, да помалкивал себе дальше… Здесь, в лесу — настоящая жизнь! Такая, какой Род себе ее представлял.

— Постой, дедушка. — недоуменно прервал его Молчан, как ни в чем не бывало проглотивший перед этим колкость лесовика в свой адрес. — Но ведь человека тоже Род создал!

— Верно. — довольно кивнул Лесовик, явно ждавший этого вопроса. — Только где Род поселил сотворенного им человека, а? В лесу! И, пока жил человек в лесу, в мире было полное равновесие. А как из лесу вышел — тут вся кутерьма и началась. Утратив связь с лесом, человек быстро испортился. Стал убивать просто так, стал рубить лес, из которого вышел… В общем, стал делать всякие гадости…

Молчан внимательно слушал старика-лесовика, и умом вполне мог с ним согласиться, но вот сердцем… «Какой же ты волхв, дурак, если сердце свое слушаешь?» — вопила какая-то его часть, но другая тут же возражала: «А боги с нами только через сердце и говорят. То, что через разум — это уж мы, сами»…

Рыбий Сын, с достоинством поглощая рис, оказавшийся вполне съедобным, ушки держал на макушке и прекрасно чувствовал двоякость настроения друзей. Сам он определился сразу, еще когда гигантский дуб поймал его в неуютные объятия: тот, кто забавы ради охотится на людей, какими бы благими намерениями он ни прикрывался, хорошим человеком быть не может. Посмотреть с этой же точки зрения на свою жизнь и поступки, на поступки своих друзей ему в голову не приходило. И потому в любой момент отважный словенин был готов выхватить из ножен и свою печенежскую саблю, и меч, и обрушить их на голову пока что радушного хозяина, который недавно их самих едва не убил.

Фатима понимала от силы половину того, о чем говорили ее друзья и покровители с этим странным лесным человеком, но чувствовала нарастающую напряженность и гадала, как бы ее разрядить. Набравшись храбрости, отчаянно краснея, девушка встряла в начинающий становиться опасным разговор.

— Дозволено ли будет недостойной внимания женщине нарушить степенный ход вашей высокомудрой беседы своими неумными раздумьями? — спросила она. Рыбий Сын давно уже заметил, что чем больше его возлюбленная волнуется, тем витиеватее говорит.

— Говори, Фатима. — разрешил он, старательно пряча улыбку. Все удивленно притихли, обратив взоры на девушку.

— Дошло до меня, о блистательнейшие из мужей, что некогда в Медине жил Али ибн Фатех аль-Газневи, и был сей достойный юноша поэтом. Как и большинство поэтов, был он беден и частенько довольствовался всего парой пресных лепешек в день да простой водой. Но славу он себе снискал немалую, ибо Аллах — да святится имя его на небе и на земле вечно! — наградил его изрядным талантом. А в Багдаде, при дворе халифа, правителя всех правоверных, да будет вечно прочен трон всех халифов багдадских, жил другой поэт. То был умудренный годами, но не обласканный славой Фархад ибн Абдаллах ас-Душман. Халиф ценил его тонкие высказывания и витиеватые хвалы, и щедро вознаграждал золотом за каждую строчку, но за пределами дворца лишь один человек любил поэзию ас-Душмана. Это был молодой аль-Газневи из Медины, тот самый человек, чьи воистину прекрасные стихи звучали повсеместно: в казармах, хижинах, караван-сараях, зинданах и даже в медресе. Аль-Газневи никогда не завидовал ас-Душману, он вообще никогда никому не завидовал. Он просто творил стихи и радовался жизни, как умел. Но в иссушенной многолетней безвестностью душе Фархада ибн Абдаллаха ас-Душмана уже поселилась гюрза черной зависти. Старый и сказочно богатый, но почти никому не известный поэт смертельно завидовал молодому, нищему, но повсеместно знаменитому.

Как-то аль-Газневи приехал в Багдад: некий богатый господин, имени которого, к моему величайшему сожалению, время не сохранило, соизволил заказать прославленному аль-Газневи поэму о своей юности, проведенной в тюрьме. Получив задаток, аль-Газневи половину тут же промотал с прихлебателями из числа своих почитателей, коих за ним всегда таскалось без счета, а вторую половину раздал нищим на базаре. На следующий же день он засел за свою знаменитую «Зиндан-намэ», и все, кто когда-либо читал эту книгу, в один голос утверждали, что никогда и никто, за исключением, конечно, самого Аллаха, не писал ничего столь прекрасного. В те дни и познакомился с ним ас-Душман. Они проводили вместе долгие вечера, много беседовали о поэзии. От ас-Душмана аль-Газневи узнал правила написания стихов, какие слова следует ставить вослед каким, и прочие, как это ни странно, ранее ему не известные вещи. А пожилой ас-Душман так и не узнал секрета своего молодого удачливого соперника: ведь никакого секрета никогда и не было. Стихи просто возникали в голове аль-Газневи по воле Аллаха, так что ему оставалось лишь перенести их на пергамент, или пару раз громко прочесть в людном месте — и их тут же подхватывали и несли по земле…