Марш - Эдгар Доктороу

Убили президента Линкольна. Накануне вечером убийца подкрался к нему в театральной ложе и выстрелил в голову из пистолета. Одновременно в другом месте тяжело ранили министра Сьюарда. Сколько всего заговорщиков, неизвестно, и не исключено, что как генерал Грант, так и сам он намечены к уничтожению. Я умоляю вас, — писал Стэнтон, — зная это, быть осмотрительнее, чем мистер Линкольн.

Шерман сложил листок и сунул его в карман. Поздно предупреждаешь, Стэнтон, — подумал он. — На меня уже покушались. Промазали. А жаль. Лучше бы они промазали в президента и убили Шермана.

Телеграфист все еще стоял перед ним. Шерман спросил: Кроме вас это кто-нибудь видел? Нет, сэр, — ответил тот. Ни в коем случае, — сказал Шерман, — вы не должны ни говорить об этом, ни намекать, ни даже смотреть с таким видом, будто что-то подобное знаете, вы меня поняли? О да, конечно, — подтвердил телеграфист. Вы ведь постоянно живете в этом городе, не правда ли? Если до моего возвращения весть просочится, если об этом узнает армия, последствия для вашего города будут непредставимы. Я понимаю, генерал, — отозвался телеграфист. — Подробную картину рисовать необязательно.

На станции Дарем Шермана встретил Килпатрик, дал ему коня, и со взводом кавалерии в качестве эскорта они последовали за одиноким всадником под белым флагом по дороге на Хиллсборо. Предыдущей ночью прошел дождь, поля пахли свежестью, мокрая трава на обочинах искрилась на солнце. Сирень была в цвету, а запах сосны стоял такой, что и мысли не возникало о войне и крови. Вдали на дороге Шерман заметил приближающееся зеркальное отражение своего отряда; два белых флага, покачиваясь, плыли навстречу друг другу. А вот и Джо Джонстон — о! приподнимает шляпу, значит, и мне пора.

Двое генералов уселись вместе в маленькой фермерской хижине, тогда как их офицеры оставались снаружи, а владельца так и вовсе загнали в хлев. Впрочем, его встревоженную жену и их четверых неугомонных детишек заверили, что когда-нибудь их дом станет музеем, куда валом повалят туристы, чтобы взглянуть на обстановку, в которой шли переговоры об окончании войны. Когда Шерман прочитал и вручил ему телеграмму, Джонстон, немолодой уже мужчина с усами цвета старого серебра и бородкой-эспаньолкой, одетый в щегольской серый мундир, был явно потрясен. На лбу у него выступили капли пота. Но вы, — пробормотал он, — вы ведь не станете обвинять в этом ужасном преступлении правительство Конфедерации? Вас — нет, сэр, — ответил Шерман. — Так же, как и генерала Ли. Но в отношении Джефферсона Дэвиса и прочих людей подобного пошиба я бы не сказал этого с уверенностью. Какой позор! И это в наше время! — воскликнул Джонстон. — Я всегда уважал президента Линкольна как человека глубокого внутреннего благородства и милосердия, который, если война окончится для нас неблагоприятно, всегда сможет выработать условия мира справедливые и приемлемые для всех.

Двое генералов посидели в молчании. Но для вас это чревато большими осложнениями, — сказал Джонстон. Для вас тоже, — буркнул Шерман. В этот момент он словно впервые увидел в Джо Джонстоне питомца Вест-Пойнта; почувствовал, что та же закваска бродит и в нем самом, ищет выхода… Впрочем, все эти годы на войне она всегда была при нем, просто он как-то не думал об этом. То, как Джо Джонстон сидит, как произносит слова, серьезность, с которой подает себя, — всему этому их учили, специально натаскивали, из них формировали людей, которым суждено стать высшим начальством; ему вспомнились лекции, шагистика на плацу, занятия по тактике, изучение войн в Европе и то, как они страницами заучивали наизусть стихи Гомера. Внезапно Шерман ощутил огромную симпатию к своему врагу (будем уж называть вещи своими именами), этому лукавому старикану с маленькими живыми глазками и носом, похожим на птичий клюв. Конечно, как может быть иначе, они же однокашники! И оба чертовски хорошие солдаты. Он чувствовал куда большее доверие к этому генералу-противнику, чем к непосредственному начальству в Вашингтоне — к Стэнтону, Эндрю Джонсону (теперь, видимо, он будет президентом) и всей политической клике, которая вызывала в нем, в лучшем случае, раздражение и беспокойство.

Теперь, когда Ли капитулировал, — начал Шерман как можно более мягко, — уместно было бы сделать то же самое и вам. При этом ваша воинская честь нисколько не пострадает. Да ведь другого выхода и нет, не правда ли? У вас не так уж много сил осталось, чтобы противостоять моей армии.

Джонстон провел ладонью по глазам. Да, — после паузы проговорил он, — если продолжать, то это будет не война, а бойня.

Они все еще не перешли к делу. Но Шерман торжествовал, его распирало великодушие победителя. Он как бы применял на себя глубокое внутреннее благородство и милосердие покойного президента, словно тот отписал их ему в завещании. Да ведь и впрямь, разве не говорил Линкольн, что, насколько он был неумолим в войне, настолько же будет дружелюбен, когда Юг сложит оружие! В общем, мало-помалу, как во время этого разговора, так и в ходе дальнейших встреч, сам того не сознавая, на радостях Шерман предоставил Джонстону условия даже лучшие, чем Грант дал генералу Ли. Впоследствии окончательные формулировки их соглашения Вашингтоном будут гневно отвергнуты, и в Северную Каролину исправлять положение приедет сам Грант. Сейчас, однако, Шерман был от переговоров в полном упоении. Тем для обсуждения хватало. Что, если вместе с Джонстоном сдадутся и другие Южные армии? Какие? Ну, армия Алабамы, например… Луизианы… Можно Техаса. Какое личное оружие позволительно оставить офицерам? А нижним чинам? На каких основаниях возвращать гражданство? Ограничивать или нет сдающихся инсургентов в праве собственности? Какое пищевое довольствие выдавать ветеранам-конфедератам, чтобы они, подобно саранче, не пожирали по дороге к дому все живое окрест? А с Джефферсоном Дэвисом и его кабинетом министров что делать? Может, ну их? Амнистировать, плюнуть и забыть к чертовой бабушке?

В итоге война свелась к перестрелке словами. Они воевали теперь, перебрасываясь через стол терминами. Тактика шизым орлом взмыла под облака, а вниз оттуда слетел синтаксис. Линии редутов, атаки, барабанная дробь и сигналы горна, обходные маневры, засады, подкопы, подрывы и позиционные сражения чудесным образом превратились в игру словами. Что-то у нас какая-то тишь да гладь, — вдруг сказал Шерман Джонстону, но тот не уловил его мысли и, наклонив голову, приготовился слушать дальше.

Ни ядра, ни картечь спор до конца не могут довести, сие дано лишь фразам на бумаге, — сам сильно уклонившись в сторону калеки Гомера, подумал Шерман. — Полемика есть продолжение войны другими средствами.

И только потом, поздним вечером сидя у камелька в предоставленном ему доме, Шерман почувствовал странную зависть к Джо Джонстону и проигравшему войну Югу. Какое огорчительное чувство! В одной руке Шерман держал сигару, в другой бокал бренди. Сидел, уставившись в огонь. Вот ведь какая дребедень-то, оказывается, выходит с окончанием войны: все покричали, порадовались и разошлись, а тебе только головная боль. Да, твое дело правое. Да, ведро елея на тебя вылили. Но победа… До чего же это зыбкая, двусмысленная вещь! Я теперь буду годами думать, сомневаться в правильности своих действий. Тогда как генерал Джонстон и его присные, чье дело было неправым, ожесточенные, но словно омытые, очищенные поражением, сделаются этакими святыми мучениками, да еще и силу в этом почерпнут такую, что хватит на сто лет.

Известив генералов о гибели президента и сделав кое-какие охранительные распоряжения, Шерман проинформировал и армию, выпустив Особый боевой приказ: Командующий с глубочайшей скорбью сообщает, что вечером 14-го дня сего месяца в театре города Вашингтона его превосходительство президент Соединенных Штатов Америки мистер Линкольн был убит человеком, который выкрикнул при этом лозунг, считающийся официальным девизом штата Виргиния.[26]

Как и ожидалось, великий крик горя и негодования пошел по лагерям. Вскоре тысячи солдат, ведомых яростью и непокорством — едва ли армия, скорее толпа рассвирепевшей черни, — двинулись на Рэлей с намерением сжечь город дотла. Но они обнаружили перед собой шеренги Пятнадцатого корпуса под командованием генерала Джона Логана, улицы оказались блокированы артиллерией, и в грудь им уткнулись примкнутые к винтовкам штыками их же товарищи по оружию. Перед шеренгами на огромном скакуне гарцевал сам Логан. Вновь и вновь он приказывал собравшимся расходиться по лагерям. Его не здесь, не в Рэлее убили! — кричал Логан. — Никто из жителей этого города не убивал нашего президента. Здесь нет его убийцы, возвращайтесь в лагеря! Назад, говорю я вам, назад!

И так же быстро, как шатнулось массовое сознание от ликования по поводу капитуляции генерала Ли к горю и сокрушительному гневу, в нем вновь произошел внезапный поворот — все присмирели и, устыдившись, повернули назад. Пока положение окончательно не успокоилось, Шерман приказал держать вокруг лагерей кордоны, а улицы города патрулировать.